Огромные каштаны отгораживали флигелек от парка и ласкали крышу низко свисавшими ветвями.
Когда Люция вошла в новое свое жилье, на пороге тотчас появились куры и, стоя на одной ноге и расправляя когти на другой, приглядывались к ней; Люция их прогнала.
В избе было холодно, как на дворе, а вокруг — молчание чужой стороны. Разбитое оконце дребезжало под порывами северного ветра. Наплывал волнами ночной мрак. Зося боялась его и плакала.
— Мама, зажги лампу! Мама, зажги! — всхлипывала она, пряча липкое от слез личико в коленях матери и толкаясь о них головой. Люция ласкала девочку, сама растерянная и печальная.
— И зачем ты сюда приехала? — спрашивала она себя с горечью. — Ох, как же тут нехорошо!.. Где твой татусь, где? — спрашивала она у ребенка.
Она почувствовала, что единственное на свете родное ей существо — эта маленькая Зося, и нежно баюкала ее на руках.
— Не плачь, доченька! Может, покушаешь что-нибудь, а? Погоди, мама приготовит ужин!
Начали они искать щепки, спички, не зная еще, где что лежит. Потом с лампочкой в руке Люция обходила все углы. Дотрагивалась до каждого местечка, каждой стены, словно стремясь перелить себя во все это чужое, сделать его поскорее своим. А по стенам бегали черные тени от мешков и узлов.
— Окно надо бумагой заклеить, дыры замазать, все вычистить, приладить, — говорила вслух Люция.
«Что ж, если жить, так жить!» — добавила она мысленно.
Она приготовила поесть, потом они с Зосей нацеловались, наговорились и легли спать, утешенные теплом, едою и тем, что они вдвоем.
И началась жизнь в Русочинской усадьбе. Оказалось, что Люция любит ходить за птицей и за свиньями тоже.
Она любила этим заниматься, еще когда жила в поселке, у родителей.
— Сколько у нас их там было! — говорила она с гордостью, когда ее спрашивали, где она научилась этому делу.
— Какое у нас хозяйство было, ого! — хвастала она, и ее плоское некрасивое лицо сияло от умиления. — Коровы давали столько молока, что сыр девать некуда было.
Если же ее продолжали расспрашивать, она говорила грустно и сдержанно:
— Да и потом в Покутицах нам тоже было неплохо... но никогда уже мне не жилось так, как у родителей. Корова у нас с Владиславом была только одна, и молока от одного доения до другого не хватало. А теперь и она пала... — Да, трудно было, что и говорить.
И, слив в ведра помои, насыпав туда же месиво, шла к свиньям; иней под ногами трещал как стекло. На солнце стены казались золотыми, снег был ярко-голубой. Деревья, осыпанные пушистым инеем, так и сверкали на фоне темно-синего неба.
По льду пруда бегали мальчишки, а среди одетых в белое тростников прыгал зимородок, как кусочек радуги среди снегов.
Люция ставила на землю ведра, и в ледяной тишине далеко разносился стук коромысла о железо.
В душном полумраке хлева свиньи хрюкали и по временам взвизгивали. Некоторые лежали — жирные, белесые, огромные; другие сидели, озабоченно моргая белыми ресницами, и глухо урчали, непрерывно поводя в воздухе плоскими пятачками.
Противный плеск помоев в ведре поднимал всех их на ноги. Они жадно чавкали, уткнув рыла в серую жидкость, в которой плавали куски хлеба, картофеля, разные очистки.
Люция толкала свиней ведром, когда они выливали пойло наземь. Хотя холод и давал себя знать, она продолжала стоять здесь: приятно смотреть, как ест живая тварь.
Красный луч заходящего солнца прокрадывался в хлев и скользил по темным балкам.
«Как день теперь короток!» — удивлялась Люция и выбегала поглядеть на пурпуровый блеск заката, заливавший вечерний снег.
«Эх, если бы ночь никогда не приходила! Если бы не было ночи!» — вздыхала Люция, и слезы жгли ей глаза.
Она не могла пожаловаться, что люди ее забывают здесь, в чужой стороне. Она была такая, что всех к ней тянуло: всегда кто-нибудь у нее сидел или забегал узнать, что у нее нового.
Но ночью никто не приходил, и ей было так холодно спать, так тоскливо.
Чтобы скоротать долгие часы темноты и одиночества, она сначала по вечерам ходила к Кучам, но перестала, заметив, что ей не рады. Это оттого, что они были на стороне ее стариков. Все тут встречали ее сухо, кроме самого младшего, Станислава, которого все звали Стахом.
Но об этом Стахе ходила дурная слава. Говорили, например, будто он живет с девчонкой, что была у них на побегушках, — с пятнадцатилетней Маней. Будто эту Маню он бьет и жену тоже бьет, и в доме у них Содом и Гоморра, настоящий ад.
А Люция, бывая у них, не замечала ничего такого. Наоборот, жена Стаха смотрела на него очень умильно, а Маня вертелась между ними, живая, как ртуть, всегда с песнями.