Стах не был так спесив, как другие Кучи, и охотно навещал Люцию, был у нее уже два-три раза.
Среди мужиков Стах считался пустым парнем, бездельником. Ему можно было поручить разве только вот такое дело, как уговорить Люцию уехать из Покутиц, или что-нибудь в этом роде, потому что на женщин он имел большое влияние. Они в нем души не чаяли, и каждая, встречаясь со Стахом, казалась себе чем-то большим, чем была на самом деле, — более красивой, более достойной любви. И хотела убедиться в этом.
Они без него жить не могли. Вот, кажется, только что был он у Люции, а уже, встретив его, она просила:
— Зашли бы как-нибудь! Зося так с вами хорошо играет!
— Что же, пойду с вами сейчас, — с готовностью соглашался он.
Придет, наврет с три короба, наскажет всякой всячины, растормошит Зосю и, поиграв с ней, уйдет, — вечно он куда-то торопился.
У Люции сердце ныло. Она думала: «К кому он так спешит, к кому торопится?»
Но, несмотря на внутреннюю тревогу, она при Стахе веселела, становилась болтлива, громко смеялась. Она так осмелела, что в конце концов даже спросила его:
— Скажите, ведь, это мои старики послали вас в Покутицы, чтобы меня оттуда увезти?
Она сидела на лавке и напряженно ждала ответа.
Стах рассмеялся.
— А вам здесь худо? Худо, что ли? — спросил он в свою очередь, погасив папиросу о стену.
Он сказал это так, что Люция поглядела на него с робким восторгом. Поняв этот взгляд, Стах взял ее за руку, а она откинулась назад, к стенке. Забыла Люция в эту минуту, что у лавки одна ножка сломана и вставлена кое-как. Что-то хряснуло, лавка упала, Люция соскользнула на пол и ухватилась за колени Стаха; оба вдруг перестали смеяться. Стах приподнял ее с полу и крепко прижал к груди.
Люция пыталась было вырваться.
— Спишь, небось, с другими? — защищала она свою свободу.
— А тебе что до того, с кем сплю? — спросил он хрипло.
И Люции вдруг стало ясно, что ей действительно все равно, только бы он захотел быть с нею и не оставлял ее одинокой на свете.
И с этого дня он не оставлял ее. Они влюбились друг в друга страстно, и часы, проводимые вместе, были для них непрерывным упоением. Они сами дивились ненасытности и силе желаний, которые каждый будил в другом. Для Люции Стах был как бы источником вечной радости, той радости, которая никогда не бывает исчерпана до конца.
С пылавшими, как факелы, лицами они долгие часы предавались любовным утехам. В эти часы Зосю отсылали на господскую кухню, где ее кормили из жалости. В хлеву свиньи визжали от голода, ветер выносил из печи остывшую золу, и в усадьбе все говорили:
— Люция из Покутиц ошалела.
Посылали за ней, чтобы шла кормить свиней. Но взорам посланного представлялась лишь пустая неприбранная изба и смятая постель.
Люция и Стах ныряли в серые просторы ночи. Под холодными хлопьями снега, мимо чернеющих зарослей, в которых свистел ветер, они шли на танцы к Хойнацкому.
Лавка Хойнацкого стояла далеко от усадьбы, на повороте дороги в Тыкадлово.
То была уже не прежняя корчма, а только лавчонка, куда днем дети бегали покупать пряники. Но дом был большой, крытый черепицей и даже с двумя белыми колонками по сторонам крыльца. Дом был просторный. И когда наступала ночь, он наполнялся топотом танцующих, звоном бубна, веселыми голосами.
До стариков родителей, конечно, очень скоро донеслись слухи о том, как ведет себя Люция. Постарались они вытащить ее из Покутиц, чтобы уберечь от нового бесчестия, — да вот не удалось. Старики были уже очень дряхлы, и старшие дочери, замужеством которых они гордились, с нетерпением ожидали, когда же наконец родителям земля глаза засыплет. От этих выжидательных взглядов старики словно зябли и острее чувствовали, что смерть близка.
Разогревала их только полная ненависти, гнева и обиды любовь к Люции. И это их младшая, их Люцыся, превратилась в распутницу там, среди дворовых!
Поехали старики на базар, но ничего не покупали и только слонялись меж пестрых балаганов, дряхлые, печальные, полные тяжких предчувствий. Убивали время до сумерек, потом, замешавшись в окропленную ярким мерцанием свеч черную толпу молящихся, прослушали в костеле вечернюю службу. По снегу, желтому от света уличных фонарей, они проехали предместье, где на синих стенах домов светившиеся окна казались оранжевыми, и, выехав в поле, остановились только на седьмой версте, перед лавкой Хойнацкого.
Остановились и долго смотрели в окна. Потом сказали друг другу:
— Да, она здесь!
И через парня, который выглянул на улицу, вызвали Люцию. Она долго не выходила — видно, не хотела. Однако в конце концов вышла.