Тумры резко вырвал лапу из наших рук, стремительным рывком оттолкнув нас от себя.
Он носился по комнате. Бросался на все двери и окна. Протяжный, остервенелый вой вырвался из его пасти. Он был как подавленное рыдание. Нам показалось, что кругом ночь и кто-то болен.
Наконец метанья прекратились, он остановился и, глядя на нас, залаял.
С хрипом падали стремительные, страшные вопросы: Почему, почему это произошло? Откройте двери, я еще догоню его.
Но мы не хотели его отпускать. Мы хотели, чтобы он нас любил, и ожесточенность наших чувств все росла.
— Мы тебя любим больше.
— Мы бы тебя не бросили.
— Так почему ты лаешь, гадкая собака?
Вдруг наперекор себе мы отворили дверь. Сейчас увидим.
Тумры выскочил как угорелый. Поскользнулся в сенях и упал.
Движимые противоречивым чувством, мы отворили вторую дверь, прямо в сад.
Душистый, сухой морозный воздух ворвался в теплые сени.
Что-то звенело в ослепительном пространстве.
Распластавшись на цветных снегах под синей холодной эмалью неба, Тумры мчался наугад в неблагодарную даль.
Но Тумры не знал, что его хозяин поехал не домой, а в противоположную сторону, в город и на почту, откуда его отвезут на станцию. Поехал в бричке нашего отца, которую отправляли в город к шорнику.
Тумры, видно, совсем потерял голову от избытка любви и отчаяния.
Он бежал по старому следу, той дорогой, откуда они пришли, — широкими полями на север, к далекому лесу.
Не найдя хозяина в пустой избе лесника, он, видно, решил вернуться к исходному пункту, и под вечер мы внезапно увидели его из окна.
Тумры как потерянный бегал из стороны в сторону, водя носом по снегу в поисках следа.
То ему казалось, что нашел, и он бросался вперед... Потом снова возвращался, заглядывал в кусты — останавливался, вытянувшись как струна, втягивая через ноздри полной грудью ледяной воздух. Словно он хотел добраться до того самого места, где еще подымался слабый остаток запаха его господина.
В молчании, все у окна, смотрели мы на его муки.
Мы тоже страдали.
Слуги очень обрадовались, что эта «собака, с вашего позволения, прибежала назад». Ее заперли в дровяном сарае.
Ночью поднялся ветер. Ветви стучали о крышу.
С дальних полей несся однообразный рев снежной бури.
Когда буря на мгновение умолкала, слышно было, как в дровяном сарае воет Тумры.
Мы вскочили, когда еще было темно.
Ведь надо же что-то сделать, надо же что-то сделать, когда так страдают.
Мы помчались к дровяному сараю.
Буря стихла, но ветром нанесло большие сугробы, а снег все падал и падал. Лестница дровяного сарая словно вспухла в белых подушках холодного пуха.
Ледяной замок обжигал нам пальцы.
Когда мы открыли, внутрь сарая сразу понесло снег.
В глубине между душистыми поленницами стоял Тумры, прямой, настороженный, отрезвленный. Пес, по-видимому, все еще ждал и не хотел даже прилечь, чтобы не пропустить той минуты, когда вернется он.
Увидев нас, он вдруг как-то весь сник и опустил голову.
«Да, это уже конец» — говорил его вид.
Мы его окликнули. Он равнодушно подошел.
На ощупь он был почти такой же холодный, как снег, и мы повели его поскорее домой.
— Вот тебе молоко.
— Ну, скажи, почему ты не ешь?
— Ведь совсем замерз.
— Сдохнешь.
— Сам видишь, что ничего больше не поделаешь и что у нас хорошо.
Тумры держал себя уже спокойно, с достоинством. Но взгляд его говорил, что жизнь ему безразлична и все надоело. Есть он не хотел.
Он постоял с минуту. Встряхнулся, хлопая длинными ушами.
Казалось, он ждал, не скажем ли мы ему что-нибудь о том, о ком он тосковал.
Когда он заметил, что мы хотим добиться его дружбы, он сел и, вытягивая вперед переднюю лапу, стал искать у себя на спине блох.
Потом тяжело опустился, так, что затрещали кости.
Тогда только он обвел всех нас по очереди взглядом, который спрашивал:
— Ну и что же? Я не люблю вас и ничего с этим не могу поделать.
Глаза его начали смыкаться, голова покачнулась. Он положил ее на лапы. В комнате было так тепло.
Вздох чисто физического облегчения поднял его собачью грудь.
Должно быть, ему показалось лишним, чтобы мы видели выражение его морды. Он свернулся в клубок и спрятал ее в поджатых лапах. И сразу погрузился в сон.
Когда мы увидели, что он успокоился, в сердцах наших шевельнулась всегда готовая пробудиться надежда, что он нас полюбит.