Сейчас же затряслась запертая дверь. Макар в ярости кинулся к ней. Там была Елена:
— Макар Васильич! А ты Варвару искать не ходил? Боимся, не утопилась ли она… От Григория она убежала…
— Спать хочу! — зарычал Макар. — Ступайте вы все к чертям! Не хочу я ничего больше знать.
Он гнал мысль о том, что будет дальше. Ему было не до того. Он вернулся к Варваре, покорно и счастливо ожидавшей его. Ослепительный свет опять загорелся в тёмной избе.
— Варя! — шептал он. — Землю переверну, а тебя никому не отдам! Люба ты моя! Сам не знаю, что теперь сделать смогу. Конченный человек был, а теперь словно ожил.
— Как пала тогда мамонька предо мной на колени, — говорила Варвара, — так я словно ума решилась. Побежала утром молиться в село — чую, что не надо мне ни Бога, ни матушки, ничего, — и встретилась тут с тобой. И стала я тогда выкликать. Ударит меня оземь, и кричу, удержаться не могу. И Бога кляну и матушку кляну, против всего бунтую… Каждый день мамонька к нам приходила и всё уговаривала. «Сделала ты, говорит, уже полдела, дочка. Доделай теперь до конца. Живи с Григорием, роди от него ребёнка. Сделай это для меня, век за тебя Бога молить буду». И всё уговаривали. А я не могла. Как подойдёт он ко мне, слюнявый да сопливый, так у меня в глазах почернеет, забьюсь вся и давай кричать. И сегодня вот совсем уж уговорили, так и порешила: надо так, Бог такого подвига хочет. А как остались мы с ним на один, так я опять словно ума решилась. Матушка тут прибежала и Арина — уговаривают меня, ругают, силом заставить хотели, а я вырвалась и побежала…
— Люба моя! — повторял Макар. — Не отдам тебя теперь никому! — и сжимал её так, что она слабо смеялась…
Ночь летела и летела на бесшумных крыльях навстречу солнцу, и они говорили и не могли наговориться. Переливали друг в друга свои сердца, снова наполняли и переливали опять.
— Ой, люб ты мне, Макарушка! — шептала Варвара. — Девчонкой ещё любила тебя. Краше да лучше никого не находила. Знала, что заказан ты мне, что и смотреть-то на тебя грех, а украдкой возьму да и погляжу…
Стало светать. Проходила ночь. Недалеко было солнце — начали петь петухи. Пока было темно, думалось как-то, что до утра далеко, и что случится, может быть, чудо — никогда не кончится ночь. Но незаметно и упорно подходил жестокий день, разгоняя темноту. Вставала мысль: что делать теперь?
Первая опомнилась Варвара.
— Светает!.. — воскликнула она и затихла. Потом забилась, как птица: — Пусти меня. Макар! Пусти! Уйду я. Ой, пусти!
— Да куда же тебе идти? — говорил ей Макар. — Никуда я тебя не пущу. Не отдам тебя никому.
— Пусти, ой, пусти, Макар! Надо бежать. Пусти! Господи Батюшка, что я наделала? С кем ночку прокоротала!
Макар опять держал её изо всех сил.
— Пусти! — кричала Варвара. — Нет мне прощенья! Господи Батюшка, да что же мне делать?
В дверь застучали снаружи так, что она затряслась.
— Вот она где! — вопил разгневанный голос Елены. — Вот ты куда топиться побежала! С ног все сбились, искавши, а она у меня же в доме с полюбовником спит! Ах, ты…
— Ох! — крикнула Варвара, точно её хлестнули кнутом, и встала белая, как полотно. Потом кинулась, распахнула дверь и, упав к ногам Елены, закричала:
— Мамонька, прости!..
Гневная Елена пнула её ногой и плюнула ей в лицо.
— Ох! — крикнула снова Варвара и пустилась бежать.
На один момент Макар остался с Еленой лицом к лицу. Потом он сшиб её ударом кулака с ног и бросился за Варварой.
Она была уже далеко и птицей неслась по спуску к реке. «Около перевоза омут!» — мелькнуло у Макара в голове, и он помчался изо всех сил, но видел только, как, завернув по берегу, Варвара зайцем пролетела по парому и, взмахнув руками, кинулась с него вниз.
ХV
Дней через пять после этого Елена сидела в кухне барской усадьбы у кумы своей, кухарки Авдотьи, и горько плакала, утирая подолом глаза. За это время её лицо осунулось и постарело на десять лет.
— Ой, матушка ты моя, Авдотьюшка, милая! — жалобно причитала она. — Такие-то дела, такие-то дела, что уж чисто ума я решаюсь. Кажись, и не бывало николи таких делов-то, — ровно светопреставление началось. Не будь малые детки мои, птенцы несмысленые, навязала бы себе камень на шею да и кинулась бы в омут головой.
— Так как? — говорила Авдотья, ожесточённо вытирая мочалкой чугун, в котором варились к обеду щи для рабочих. — Так, говоришь, и сидят, запершись? И на волю не выходят?