Он побежал к обрыву, но тут уж Анночка вцепилась в него. Она стукнула в угоду ему по мотавшейся пред ней беспутной голове, потом обхватила её, притянула его лицо к своему заплаканному лицу, и Петя чувствовал только одно, что не отдаст её, Анночку, никому.
— А если что, — решил он вдруг, — так я кондитеру переломаю бока…
— Петечка, родной, пора… — говорила Анночка. — Надо идти. Папенька хватится. Проводи меня чуточку, а потом я пойду одна.
II
На следующий день, после вечерен, Петя искал Анночку на большой дороге, где гуляла зимой молодёжь, но, пробежав рысью до самых кузниц, не нашёл её и затосковал. За сердце схватило так, что почувствовал, что хоть удавиться, а надо Анночку повидать. Вчера, ведь, с ней так ни о чем и не условился.
Не иначе было, как приходилось идти к её дому — может быть, по дороге удастся встретить, или хоть у окошка увидеть её лицо… По дороге её не встретил, а как только прошёлся два раза по тротуару мимо деревянного, выкрашенного в коричневую краску дома с вывеской, на которой нарисован был самовар, как растворилась калитка, и вылез без шапки сам Григорий Флегонтов, Анночкин отец, подошёл, сгорбившись, прямо к Пете и, глядя в бок, глухим басом сказал:
— Вот что, Пётр Никаноров, что я тебе скажу. Нечего тебе, брат, под моими окнами шляться, а лучше, брат, иди дальше по своим делам.
У Пети так и похолодели ноги, но всё-таки он беззаботно ответил:
— Что, голова, аль с похмелья сердит? Я товарища дожидаюсь, мы с ним за зайцами завтра хотим идти.
— Знаю я, брат, за какими ты зайцами ходишь, — сурово сказал медник, уткнув длинную бороду в грудь. — И вот, что тебе скажу: ты эти глупости брось и девку не мути. Она тебе не невеста, а ты ей не жених. И я тебе добром говорю: проходи. А не то, брат, у меня будет другой разговор.
— Что-то ты меня, будто, пугать стал, а я тебя, будто бы, и не боюсь! — задорно мотнул головой Петя. — Не откуплен, я чай, у тебя тротуар: где захочу, там и буду ходить.
Медленно выпрямив, свою сгорбленную спину, медник взглянул исподлобья и ещё суровее проговорил:
— Ну, так вот я тебе что скажу: проходи, брат, проходи!
Не будь это медник, Анночкин отец, конечно, тут что-нибудь бы да произошло. Но Петя любил Анночку и потому робел пред её отцом. Заломив шапку на правый бок, он поправил её на левый, но сейчас же, осёкшись, уныло проговорил:
— Эх, Григорий Флегонтыч, сказал бы я тебе словечко, да лучше уж помолчать, — и, круто повернувшись, пошёл. Шёл долго, пока не вышел далеко за город, потом повернул назад, прошёл на бульвар и там сел. И когда подумал, что Григорий Флегонтов, отец, всё, стало быть, знает, и что с Анночкой ему не увидеться, Бог знает, до каких пор, что выдадут её, пожалуй, за кондитера, потому что кондитер настоящей жених, а ему, Пете, надо ещё идти на призыв, то взяла его такая тоска, что стало необходимо сейчас же что-нибудь предпринять.
— Алексеич! — окликнул он через четверть часа, обойдя двором и осторожно стукнув в окошко приятелю, сыну бакалейщика Михина, и когда тот, перестав набивать папиросы, одёрнул рубашку и вышел на волю, коротко спросил его:
— Водка есть?
— Рябиновая есть.
— Ну, ладно. Давай.
В комнате Алексеич вытащил из-под кровати бутылку рябиновой и поставил на стол. Ничего не объясняя, Петя сидел мрачно свесив голову на грудь, пил рюмку за рюмкой, иногда ударял кулаком по столу. Молчаливый Алексеич не спрашивал, продолжал набивать папиросы, важно сопел похожим на хобот носом и подливал.
Когда выпили бутылку до дна, Петя сказал:
— Пойдём теперь в трактир. Будем на биллиарде играть.
В трактире Петя бил шары кием так, что они летели за борт, и повторял: «Ну, уж, где тебе, бакалее, спорить со мной…» — а кончив играть, сел рядом с Алексеичем на диван и, мотнув головой, сказал:
— Ну, брат, напьюсь сегодня вдрызг!
— Зачем?
— Надо. Так, чтобы глаза на лоб вылезли. Пойдём, выпьем по коньяку…
— Разобью сегодня всё! — решил он у буфета. — Фонари, будку на площади и всякую дребедень… Никита, — советовался он с буфетчиком, — разобьём сегодня всё, а?
— Как угодно, Пётр Никанорыч.
— Разобьём, брат. Будку прямо в охапку и оземь, чтобы не было её, анафемы, и полиции тоже. Сыпь нам ещё по коньяку!
Через два часа всё это было исполнено. Выйдя на пустынную площадь, Петя переворотил все балаганы, в которых бабы торговали ситным и пирогами, а над полицейской будкой долго кряхтел, но всё-таки перетащил её через площадь и опрокинул наземь. Отдышавшись, он сказал Алексеичу, который на всё это спокойно смотрел: