Один Карл не боялся ничего.
Молчаливо и сурово он сидел, прислонив к сетке свой горб, и неподвижно смотрел прямо перед собой.
— Знаешь, Анна, — шептала иногда Лиза, нагибаясь к ней, — а всё-таки Карл храбрее всех. Мы все боимся, а он не боится ничего.
— Это оттого, — равнодушно отвечала Анна, — что он знает, что скоро умрёт.
И, нагнувшись друг к другу, они начинали шептаться о том, что у Карла в горбу сидит гной, который должен его задушить.
Это сказала им однажды сиделка Катя, и Лизе казалось с тех пор, что Карл тоже это знает и оттого всё время молчит.
III
Вечером было лучше.
Страх исчезал, оставалась тайна. Тайна огромного дома, населённого страшными больными, со страшной операционной и страшными докторами, которые лечили больных.
Лиза, Анна и Стёпка собирались одной компанией, вместе. Стёпка усаживался на постель к Лизе, вытягивал перед собой залитую в гипс ногу, к ним наклонялась с своей постели Анна, и втроём они начинали говорить.
Постепенно опускались сумерки, палата раздвигалась и делалась большой.
Сестра Анна и сиделка Катя куда-то уходили и не являлись, пока не делалось совсем темно, и дети с увлечением говорили.
Сначала обо всём, потом о бледной Соне, которую все уважали, потому что месяц тому назад профессор разрезал ей живот, потом о Шуре, о Карле, и, наконец, о том, что их интересовало больше всего — об операционной…
— Там страшно, — говорила Лиза, пожимаясь, делая губами: «брррр…» — и начинала тихо стучать ногой о постель.
Стёпка вытаращивал глаза и уверял, что, когда он был там, он видел машину, которая рубит сразу пять ног. Она стоит в углу, под ней разводят огонь, и она начинает шипеть.
— Ты глуп, Стёпка! — коротко решила Лиза, которая не верила ничему, что он рассказывал.
Стёпка вообще видел то, чего не видел никто. Больница казалась ему огромной, как город. В ней было сто лестниц и тысяча дверей. Он сам считал.
В конце коридора, куда он иногда ковылял, он видел шкаф, и там стоял живой человек с собачьей головой, которая скалила зубы, а в одной палате, направо, в другом конце, лежал больной, которому профессор вырезал глаз.
Этот глаз лежит теперь в банке в другом шкафу и мигает, когда кто-нибудь проходит мимо, как живой.
А самые страшные вещи были на дворе.
Там стояла мертвецкая, а в ней всегда было двести мертвецов.
В полночь они подымались и начинали плясать, а потом искали профессора, чтобы его задушить, но не находили, и от злости выли и дрались между собой.
— Ты глуп, Стёпка! — говорила изумлённая Лиза.
Но Стёпка обижался.
— Ты сама глупа! — отвечал он, и Лиза, закусив губы, больно щипала его в ногу.
Стёпка издавал писк и щипал её. Начиналась драка, и они бросались туфлями.
Один раз, когда он увернулся, туфля пролетела мимо и упала в люльку, рядом, с Данилкой, который, продолжая усердно сосать рожок, так потешно скосил на неё глаза, что Лиза, Стёпка и Анна хохотали над ним полчаса.
Из ссоры выходила игра, и все начинали кидаться туфлями. Соня размахивалась слабой рукой, бросала и блаженно закрывала глаза.
Шура, продолжая тихонько плакать, размахивался и тоже кидал, — туфли описывали в полутьме зигзаги, мягко шлёпаясь о стену и на пол, вся палата приходила в волнение, и только один Карл неподвижно и важно сидел выше всех, и в расплывающихся серых сумерках казался уродливым и странным божком.
Так же важно продолжал он сидеть и тогда, когда, два раза в неделю, палата принимала необычайный, весёлый вид и делалась похожей на гудящий рой.
Приходили родные детей.
Они садились около постелей, громко говорили с детьми и между собой — дети расспрашивали, ели и смеялись.
Около Сони, гладя её худую ручку, сидел большой мужчина с бородой, и она, молча, с видом блаженства, глядела на свёрток, который лежал на её столе.
Лиза хохотала и ела пирожные, которые приносила ей нарядная сестра. Шура чуть-чуть хныкал, и его нежно гладила по чепчику худая и чахлая мать. Стёпка, не уставая, ковылял по всей палате и менялся со всеми тем, что ему принесли.
По палате, как мышка, волоча свой хвостик, скользила сиделка Катя и, как королева, ходила высокая, красивая и сильная сестра Анна, — один Карл сидел неподвижно и молчаливо, как всегда — к нему не приходил никто.