— А ты куда? — с любопытством осведомился Пётр Иваныч.
— К Петро. С пяти часов утра страдал на постройке, выпил там в ближайшем кабаке графин водки и открыл великолепнейшую малороссийскую колбасу с капустой. Советую попробовать. Но адская жара! Должен залить её пивом.
— А потом?
— Потом спать.
— Куда?
— Разумеется, к тебе!
— Опять выгнали?
— Выгнали, — трагически произнёс толстяк. — Пришёл вчера домой в три часа утра и матушка опять сказала мне, что я ей больше не сын. Не спал целую ночь.
Пётр Иваныч снова хохотал, схватившись за бока, присев, зажмурив глаза и мотая от удовольствия головой. Все приятели Кокина знали его семейную драму: этот гуляка был кротким и нежным сыном своей свирепой матери, безжалостно изгонявшей его за пьянство из дому, что всегда потрясало несчастного до глубины души.
— Перестань гоготать, как идиот! — возмутился наконец толстяк. — Лучше вырази мне сочувствие и следуй за мной. Жалую тебе две кружки пива.
С душевным смятением Пётр Иваныч вспомнил, что ему необходимо быть в агентстве и затем ездить по разным делам, но толстый Кокин был неумолим.
— Всё к чёрту! — категорически заявлял он. — Ты пойдёшь со мной. Жалую тебе три кружки пива! — и через десять минут Пётр Иваныч почувствовал, что дела действительно можно отложить, и скрылся вместе с Кокиным за массивной дверью ресторана Петро, известного своим лучшим в городе пивом.
II
Через два часа, в течение которых Кокин выпил пятнадцать, а он всего семь кружек пива, Пётр Иваныч оставил своего приятеля в недрах ресторана, вышел на улицу и недовольно произнёс: «Погибель!..» Все дела были упущены, всюду он опоздал, можно было попытаться съездить разве только в участок.
«Погибель!.. И всегда вот так помешают человеку»… — расстроенно думал он, садясь на извозчика. Но солнце светило так ярко, ветерок так ласково шевелил его пушистые усы, улицы кишели такой весёлой оживлённой толпой, что он быстро успокоился. Для развлечения Пётр Иваныч всю дорогу до участка с самым изысканным видом снимал шляпу перед всеми встречными красивыми дамами.
Дежурным надзирателем оказался его приятель Голоногов, человек уже пожилой, рыхлый, с бабьим лицом, обойдённый по службе и сильно недовольный своей судьбой.
— А-а-а!.. — радостно запел он, тем не менее, грузно поднимаясь с кожаной кушетки, на которой лежал. — Кого я вижу! Сколько лет! Дружище! Здравствуй!
Пётр Иваныч, имевший бесчисленных друзей и поклонников во всех слоях общества, знал его очень давно, даже как-то случайно крестил у него ребёнка, о чем, разумеется, позабыл на следующий же день. Но Голоногов помнил и ценил это.
— Вот!.. — воскликнул он, усаживаясь на стул и застёгивая китель на своём животе. — Такое, понимаешь, было сейчас настроение, что, кажется, каждому человеку так бы и откусил ногу. По службе неприятности, кости болят, ночь не спал, сюда всякая шваль лезет, а увидел тебя и легче стало. Точно солнце проглянуло. Такой уж ты лёгкий человек! Что на крестницу взглянуть не заходить? Большая уж стала! Или некогда, с дамочками всё крутишься? Хе-хе-хе…
— Помнишь, — совсем оживившись, продолжал Голоногов, — эту… как её? Певицу-то Варшавскую? Как ты её тогда старыми акциями, что у меня валялись, поддел? Вот умора-то была! Сколько ты тогда с ней, три дня, что ли, путался?
— Три, — скромно и счастливо подтвердил Пётр Иваныч.
— А потом-то, что же было? Не влетело тебе?
— Нет, — также скромно ответил Пётр Иваныч. — Да я не ей одной этими акциями заплатил. Я их ещё четырём всунул, из Альказара и из Гранд-Отеля.
— Так что же было-то?
— Ничего. Только они целую неделю потом по всем банкам рыскали, всё не верили, что акции ни копейки не стоят. Одна так даже скандалить начала.
— Ха-ха-ха! — весь расцветая, заливался Голоногов и со вздохом продолжал: — Молодец, брат, молодец!.. Поневоле позавидуешь: молодой, красивый, да ещё такой ловкий. А нам-то, старикам, только и осталось, что выпить, да закусить! Э-хе-хе!.. Рад, очень рад видеть. А зачем тебя Бог к нам привёл? Уж, конечно, по делу. Так тебя ведь и калачом сюда не заманишь.
— По делу, — ответил Пётр Иваныч. — Вот что, Стёпа: есть тут у вас дело о пожаре в домашнем имуществе Берты Кауфман. Так вот…
Он не докончил, потому что в комнату быстро вошла высокая одетая в траур, молодая дама и, гордо закинув назад голову, гордо произнесла: