Они ходили по лесам, обходили полями кругом Копаней, сидели на кладбище, но чаще всего спускались в монастырский овраг. Никанор не любил открытых мест. Увлекая его за собой, матушка Елена весело сбегала по крутым тропинкам вниз. Подавая друг другу руки, они переходили через ручей, сворачивали в боковые извивы, пробирались в тёмной чаще нависших ветвей и всегда приходили к пещере. Послушника тянуло к ней.
Он садился у входа и погружался в себя. Матушка Елена взбиралась на верхушку скалы, смотрела на овраг, извивающийся, как зелёная река, заглядывала вниз на спину сгорбившегося человека и шаловливо бросала в него пригоршни песку. Поднимая глаза, он видел стройную фигуру и смеющееся лицо, а кругом так бодро шепталась весенняя листва, так мирно звенел ручей и так безмятежно зеленело вечернее небо, что в тёмной душе начинал брезжить рассвет и неожиданно чудилось, что не всё ещё кончено, что можно ещё как-то жить.
Уступая просьбам, он иногда потихоньку пел, иногда рассказывал о том, как жил и что видел в монастырях. Потом всё чаще стал говорить о себе.
Робкий и слабый, он с детства мечтал об уединении и келье, чтобы молиться за мир. Уже в семинарии он жил, как монах, и два года был счастлив в монастыре, пылая перед Богом, как восковая свеча. Но увидел неверие и обман и стал сомневаться во всём. Напрасно он изнурял себя молитвами и постами, напрасно принимал тяжёлые епитимии, напрасно, в поисках святости, переходил из монастыря в монастырь — с его глаз точно спадала слепота и настало время, когда колеблющаяся вера рухнула совсем.
Теперь у него нет ничего. Всё отвратительно и мерзко, как падаль. Для чего же жить? Куда идти? Священство невозможно. Как учить других тому, во что не веришь сам? Ничего другого он не знает, сил больше нет, и остаётся только одно…
Он не договаривал, что, но матушка Елена понимала, глядя на его мертвеющее лицо и подёргивающиеся пеплом глаза. Она не могла говорить с ним о вере, да она и не знала, верит ли сама, но всё её сердце откликалось на муку отчаявшегося человека, и она утешала его простыми словами, гладя по бессильно повисшей руке. Певучим звуком слабый и мягкий образ входил в её душу. Из горячей жалости рождалось желание спасти его, и незаметно росло то, чего она не понимала сначала сама.
Она первая, увидав слезинки на его глазах, опустилась рядом с ним и прижала его голову к себе. Она первая, через несколько вечеров, забывшись в жалеющей нежности, стала его целовать.
Матушке Елене было двадцать шесть лет. Она не любила ещё никогда. Все её силы хлынули в эту любовь, которая вспыхнула, как большой огонь, и сразу сожгла всё, чем она до сих пор жила. Никанор стал для неё всем. Он был её брат, её муж, её любовник и её нежное, больное дитя. Он был страдальцем, сломившимся под тяжестью креста, и своими ласками она прогоняла смерть, неотступно стоявшую в его душе.
Она ни в чем не каялась и ничего не боялась. Она загорелась и пылала в одном желании вернуть его к жизни, спасти и уйти с ним туда, куда она рвалась пять лет тому назад. Целый месяц она прожила, как в чудном и страшном сне, едва понимая то, что было кругом, с утра ожидая вечера, когда они спустятся по крутым тропинкам в овраг и останутся одни в пещере, на чудесном прохладном песке, где в мучительно сладком надрыве она, лаская его, будет повторять:
— Погоди. Отдохни. И мы с тобой уйдём!..
IV
А отец Михаил не замечал ничего. Он весело исполнял требы, отчётливо и благоговейно служил, ходил в гости к доктору, земскому начальнику и к купцам, иногда играл в карты, иногда немного выпивал, но, главное, любил пчёл. Он любил их настоящей страстной любовью, по целым дням возился около ульев, с увлечением мог говорить о них по целым часам, за шесть лет развёл в огороде целую пасеку, завязал сношения с окружными пчеловодами и хлопотал над устройством пчеловодных курсов.
Он не замечал ни изменившихся лиц своего двоюродного брата и жены, ни их долгих прогулок, ни их понимающих взглядов, ни их коротких слов. Он был весел, бодро ходил, постукивая посохом, по местечку, всей душой любил детей и попадью, и когда вечером, стараясь обойти его, матушка Елена и Никанор, не глядя, проходили через огород, весело кричал:
— Гулять? Гуляйте, гуляйте! А у меня полон рот хлопот.
Но если не замечал он, то замечали другие. В маленьком местечке сотни зорких глаз. Ему подбросили письмо.