— Ставь! — прокричал я, намеренно тяжелея в его руке.
Все замерло и на доске и в зале, когда я опустился на черный квадратик. Противник недоуменно взглянул на Гарса, затем склонился над доской.
Поначалу все шло, как я задумал, но затем, с усложнением ситуации, Гарс начал выказывать колебания. А с этим нарушалась и связь между нами, и мои сигналы уходили в пространство.
Вот наш офицер под ударом.
— Пешку! — кричу я. — Пешку!
Но Гарс не видит; он смотрит мутным взглядом в сторону, затем медленно протягивает руку к туре.
Больше я не мог выдержать. Я закрыл глаза и теперь был в неподвижности чувств, как в трансе. Я знал — это конец! Только раз взглянул — не на доску, а в зал: Веста сидела рядом с богато одетым мужчиной; он что-то ей шептал, а она улыбалась.
Иначе и не могло закончиться — я это предчувствовал: ночью состоялся суд! Он длился недолго, все было ясно, и бедный офицер — он успел искренне привязаться ко мне — напрасно пытался меня защищать. Сознаюсь, я мало ему помог; на все вопросы обвинителя я отвечал презрительным молчанием и тоскливо поглядывал на диван. Гарс, одетый, лежал, не подозревая, что происходит. Пустая бутылка и стакан стояли рядом на полу. Он бредил, но слов нельзя было разобрать.
Потом послышались крики, гневные голоса — впрочем, может быть, я путаю, может, ничего этого не было, а было раньше? Не помню, помню лишь, как откуда-то, словно с потолка обрушился на меня сухой как выстрел приговор:
— За измену короне — осужден на смерть!
Пошляки! Они даже это слово не сумели выговорить должным образом!
Наступило глухое молчание. Я стоял и смотрел поверх их голов, не замечая их, но зная, что они — все! — уставились на меня. Я испытывал на себе странное давление. Постепенно оно усиливалось, я чувствовал, что задыхаюсь, происходящее казалось мне фантасмагорией: ведь я не знал, что у них такой запас злобы, и уж совсем не подозревал, что взгляд может стать инструментом убийства! Кто дал им право? Я обернулся к офицеру: он смотрел в сторону; в глазах у него стояла мутная горечь.
Что-то оборвалось во мне. Я ухватился зубами за собственную гриву, но тут же почувствовал, что цепляюсь за воспоминание; то реальное, чем я был, отступило назад, мягкое спокойствие охватывало меня, и я, удивленно разглядывая безжизненные фигурки, уже поднимался вверх.
Я попал в туман; он окутывал пространство вокруг, оставляя там и здесь случайные просветы. Впервые я ощутил, что могу двигаться, хотя проку в том было мало: вместо твердой доски с ясными квадратами, под ногами была вязкая мгла, стекавшая сверху. К тому же угнетало состояние невесомости; чтобы преодолеть его, понадобилось до боли напрячь воображение.
Я двинулся вправо, потом влево, еще влево… Напрасно — выхода не было! В отчаянии я хотел — была не была — помчаться напролом, когда услышал голос — кто-то звал меня!
Еще через момент знакомая рука ласково трепала меня по загривку.
— Вот мы и опять вместе! — сказал он, а я, сраженный неожиданный открытием, только и мог пролепетать:
— Значит, мой ход…
Он перебил меня:
— Не горюй, ход был отличный!
— Тогда почему ты здесь?
Он тихо засмеялся:
— Разве для мечтателя существуют «здесь» и «там»? Главное — куда ход ведет. Посмотри-ка туда! Видишь?
Я взглянул, куда он указывал: далеко впереди медленно нарастало удивительное сияние!
Мы шли в задумчивости, спотыкаясь о вершины небоскребов, и пролетавшие птицы радостно щебетали нам вслед.
— Птицы… — начал я нерешительно, — каким образом они видят нас?
— Это не птицы, это — дети. Дети всегда узнают мечтателей.
Мне стало грустно.
— Да, но дети растут, а мечтатели старятся! — слабо откликнулся я.
Он не отвечал.
— Мне жаль детей! — робко настаивал я.
Он остановился.
— Чего же ты хочешь?
— Может быть… вернемся?
И вдруг он рассмеялся:
— Знаешь, я сам только что об этом подумал!. Мне хотелось бы переиграть последнюю партию. Там, кажется, возможен еще один ход — получше! Идем!..
И мы медленно и осторожно стали спускаться вниз.
Тень
Когда Кукушкин вышел из кинематографа, его слегка мутило. Сеанс затянулся, да и накопившаяся за неделю усталость давала о себе знать: в ногах чувствовался неприятный зуд, а в висках копошились мурашки. «Кофейку бы…» — мечтательно подумал он, но, взглянув на часы, только вздохнул: последний автобус отходил через полчаса.
Шагая по улице, Кукушкин рассеянно глядел перед собой и чуть настораживался, когда навстречу попадались группы гуляк, чаще — подростков-негров. И под стенами зданий их стояло немало, и вид их не внушал особого доверия.