Кукушкин смотрел на спутника широко раскрытыми глазами.
— Интересно, — пробормотал он, — очень интересно, но какое отношение все это имеет к постановкам Достоевского?
Теперь в голосе того, другого послышалось нетерпение.
— Ах, какие мы непонятливые, — начал он. — Так ведь столетие прошло, да какое! Две мировых войны, дюжины революций, концлагеря, атомная бомба, полеты на Луну… — ведь мир перевернулся вверх ногами! Но главное — открытия в области психологии — психоанализ, патология и пр. и пр. Ведь мы живем в эпоху менсонов, наркоманов, психопатов разных. А тут на экране перед нами кривляются такие же невротики и истерички, давно уж подведенные под соответствующую научную классификацию и едва ли способные довести до нас хоть крохи идейных замыслов. — Тень перевела дух и затем, уже спокойнее, продолжала: — Заметили ли вы, почтеннейший, что с самого начала второй части фильма, то есть как раз там, где Раскольников временно отходит на задний план, все в зале облегченно вздохнули? Так оно и понятно! Ведь никакого преступления, собственно, и не было. Был невменяемый неврастеник, дергающийся, таращащий глаза где нужно и где не нужно, точно так, как Рогожин и Настасья Филипповна в «Идиоте». Ну можем ли мы их, таких вот, принять за глашатаев идей великого писателя?
Кукушкин молчал. И не потому лишь, что ощущал странное смятение в мыслях, а и оттого, что по мере приближения к центру города, они вступали в полосу света и обычного городского шума, мешавших сосредоточиться. Вокруг двигались толпы гуляющих, слышался громкий говор, назойливо гудели такси, а городские автобусы, дребезжа оконными рамами, с несносным завыванием отходили от остановок.
К тому же по правую руку возникли ярко освещенные витрины и теперь тень слева представлялась вполне отчетливой и естественной. На какой-то момент это даже навело Кукушкина на мысль, что все происшедшее было просто галлюцинацией. Но лишь только он так подумал, как услышал возле себя знакомый голос:
— Что же вы на все это скажете?
Кукушкин пришел в себя. Он сказал:
— Может быть, актеры не на высоте? Или режиссер чего-то не учел? Ну, хотя бы этого самого… как его, — он пощелкал в воздухе пальцами, — исторического реализма?
— А если бы учел, тогда что, героев наших в больницы, в психиатрички?
На это Кукушкин возмущенно воскликнул:
— Позвольте, но ведь это далеко не все, что имел в виду писатель!
— Что же он еще имел в виду?
— А то, что душа человека — это поле битвы Бога с дьяволом, то есть со злом!
Тень скрипуче засмеялась:
— Вы эту справочку как нельзя кстати привели, — отпарировала она. — Ведь если прав был Федор Михайлович насчет исторического реализма, то и для зла пора уж другое словцо подыскать. Может быть, словцо это и есть — «болезнь»? А коли так, то и бороться с ним надлежит психиатрам и хирургам. А высшие силы здесь ни при чем?
Тут Кукушкин не на шутку рассердился. Человек он был верующий, каждое второе воскресенье выстаивал в церкви обедню, и потому выслушивать дальше всю эту чертовщину совсем его не устраивало. К тому же он заметил, что было уже за десять и ему следовало поторопиться. И потому он раздраженно сказал:
— Не пойму, чему вы, собственно, радуетесь. Если все так, как вы уверяете, то и здесь вас отменят, вместе с вашим высшим образованием. И останется вам разве что — вставлять палки в колеса тем же психиатрам и хирургам!
Тень помолчала, затем обиженно процедила:
— А вот это с вашей стороны невежливо — переходить на личности. Я к вам со всем доверием, а вы… Хорош гусь! В будущем буду… — Но Кукушкин не дал болтуну договорить. Он сказал:
— Счастливо оставаться! И не задерживайте меня, через десять минут отходит мой последний автобус.
Тогда тень желчно хихикнула:
— Ладно уж. Счастливого пути! Но прежде чем суетиться, проверьте-ка лучше ваши часики!
Кукушкин поднес руку к глазам и… обмер: часы показывали далеко за одиннадцать. Окончательно раздосадованный, он повернулся налево и хорошенько сплюнул. Но тени и след простыл: вместо нее он угодил себе же на туфлю. И еще что-то: откуда-то вдруг пошел тяжелый дух и прохожие, подозрительно оглядываясь по сторонам, морщились и ускоряли шаг.
Сумерки кумира
Когда б Архипелаг-Гулаги, Дахау и Аушвицы возникли в странах, забытых Богом и историей, не озаренных светом культур и религий; когда б чудовища происходили от чудовищ, отмеченных неопровержимым клеймом злодейства… тогда трагедия человечества и не стала бы таковой — в историософском ее понимании. Скорей была бы она массовой драмой, вызванной факторами антропологическими, знакомыми еще пещерным векам.