Бенцион решил: то, что он ходит в дом ксендза и читает там книги, — это пусть будет тайной до тех пор, пока он все книжки здесь не прочтет и не выкурит все папиросы из огромной коробки с резными узорами! Так что в случившемся позже повинен не Бенцион, а ксендз, он один.
Однажды, когда Бенцион сидел, углубившись в книгу, а была это «Хижина дяди Тома», ксендз окликнул его, велел присесть к нему на колени и попробовать пересказать прочитанные страницы. Бенцион так за все благодарен был ксендзу, что капризничать постеснялся и неохотно, но просьбу выполнил. И как только очутился он на коленях у ксендза, тот жадно принялся целовать и ласкать его и так распалился, что парнишку охватил непонятный, неведомый прежде страх, книжка выпала у него из рук, а когда он нагнулся, чтобы поднять ее, ксендз вдруг стал на нем задирать капоту[5] Бенцион вскочил, из халатика выскользнул и кинулся в дверь. Ксендз, опешив, остался сидеть с его жалкой одежкой на сильно дрожащих коленях.
Все это происходило в полном безмолвии, без единого вскрика и возгласа, но в дверях Бенцион почему-то столкнулся на бегу с толстой Мартой. «О Ёзус!» — простонала она, пытаясь схватить, задержать его, но Бенцион оттолкнул ее с такой силой, что та шмякнулась жирной спиной о противоположную стену.
— О Мария!
Только на улице, отдышавшись в тени, Бенцион опомнился и заметил, что стоит без капоты, раздетый. Он пошел назад, постоял у тяжелой двери, несколько раз собирался с духом, чтобы толкнуть ее, но никак не решался и только выкрикивал короткие проклятья и брань, сжимая и разжимая пустой кулак и не находя в нем ни одной папиросы. К испытанному только что страху прибавилось чувство непереносимого голода, не простого — табачного. Непонятный озноб охватил его, он весь затрепетал, поднял к небу лицо, словно ожидая, что оттуда вдруг упадет папироска. Потом ноги сами, как два обособленных от него существа, понесли его, и несли, и несли его все быстрей, а он, запрокинув голову, неподвижно смотрел в пролетающее над ним небо.
На базаре, куда Бенцион прибежал, ему все показалось незнакомым, будто он появился из другого, дальнего мира. Он стоял и медленно озирался. Где сейчас дядюшка Том? Ах, дядюшка Том, такой добрый, приветливый, а тут все чужие, все такие враждебные. Но почему ж, почему? Он стоял раздетый, поводил глазами, блуждающим взглядом чего-то искал, и хотя весь вид его вызывал жалость, нашлось несколько базарных зевак, оравших ему:
— Ты, Бенцион Второй, не сегодня так завтра голяком начнешь бегать!
Бенцион молчал и только рассеянно осматривался, словно силясь понять, куда это его занесло. Вдруг увидел между двумя выпуклыми булыжниками грязный чинарик, нагнулся и поднял его, взял в зубы и снова стал озираться, ожидая, наверно, что кто-нибудь поднесет ему прикурить. Этого не случилось, и теперь оставалось одно: бежать. Он побежал, а мальчишки вслед кричали ему: «Бенцион Второй, Бенцион — дурной!»
Внезапно он остановился, обернулся и спокойным голосом, словно ничего особенного не происходит, стал объяснять пацанам:
— Я же не виноват, что мой отец Бенцион умер в Сибири еще до того, как я родился на свет, и что имя мне дали по умершему моему отцу. Ну, понятное дело, если отца моего звали Бенционом, то и выходит, что он был Бенцион Первый, а я, значит, Бенцион Второй…
Сказав это, он опять сорвался с места и понесся, точно за ним гнались. В мастерскую Файтла он влетел задохнувшись, запыхавшись. Подмастерья онемели от неожиданности, прервав жалостливую песню, такую длинную, как нитка, которой хватает ровно настолько, чтобы стежок за стежком елочкой выложить целый борт модного пиджака. Файтл, наклонившись и, как всегда, раздувая утюг, даже вздрогнул, когда вдруг Бенцион подошел к нему и резко пригнулся, чтобы прикурить от подернутых пеплом углей.
— Что с тобой, Бенцион? — Файтл тревожно, с головы до ног, осмотрел парня. — Ты откуда явился, из ада вырвался? Где ты капоту свою потерял? Или мелухэ-хавулэ[6] с тебя в преисподней ее сорвала, эта нечисть не постесняется! Да ты взгляни на себя, на кого ты похож, прости, Господи, речи мои…
Бенцион глубоко затянулся ядовитым дымом, исходившим больше от тлеющей гильзы, чем от давно выкрошившегося из нее табака, неподвижным взором смотрел в потолок и не отвечал. Файтл без слов, но выразительно переглянулся с подмастерьями и повертел пальцем у лба, дескать, правильно говорят люди, дурь — не корь, на всю жизнь хворь.
— Что вы там чухаетесь? — разорался он вдруг на помощников, — пошевеливайтесь, а то, если вот так вот гадать да понуриться: чем посикала курица? — не заработаем, ребятки, и на картофельные латки…