— Где у тебя ухо? Ты не дергайся, не укушу. Дай ухо, я тебе одну штуку скажу!
— Говори! — насторожился Топур-паша.
— Милачок, я тут один стаканчик приготовил — без дна. Как рубашку вынесут, ты не лезь вперед. Я сам хочу поднести гретой ракии сватам. Ишь, клад делят… Я этого дня давно жду! Угощу Кольо-гайдука, будет он меня помнить! Попробовал я копать на Калепатеке, он меня знаешь как отделал! Все кости переломал. Копал, верно. А что, разве мне золото не нужно? Неужто я богатством распорядиться не сумею! Неужто у меня нету права накупить себе земли, завести стада в горах, дворец себе построить, подарить жене на шею золотое монисто, чтобы блестело не хуже Бойкиного! Ясно говорю?
— Ясно! Как вот эта свечка!
— Когда Кольо-гайдук умрет, я этот клад вырою. Пусть кто попробует эти деньги тронуть — в решето превращу! Почему? Потому что мне за них больше всего синяков досталось.
— И за Бойку…
— И за Бойку, правильно. Милачок, хороша баба! Огонь! Я ее летом видел, да как видел! Хошь, скажу! Идет из сада, несет две большие корзины черешни. А сама — всем черешням черешня, съел бы, да и только! Идет по тропке через просо к речке, туфлями скрипит — скрип, скрип, будто мышь по доске. А я за ней следом, как кот какой. Плечо у нее под коромыслом покраснело. Верхняя пуговка на рубашке расстегнута, а под рубашкой бьются две горлинки! И-эх! Только держись!
— Будет тебе, — Топур-паша стал вырываться. — Не хочу я таких слов слушать. Мы ихний хлеб едим, ихнее вино пьем.
— Ах ты, святенький! Ах ты, монашка непорочная! Не хочет слушать! Отчего так? Да ты сам все время носом водишь, будто пес, который зайца учуял. Думаешь не видно? Молчи, стой тут! А ихний хлеб мы с тобой давно с лихвой отработали! Так слушай, милачок. Подошла Бойка к перелазу отцовского сада, сняла корзины с коромысла, поставила у плетня, а сама в сад перемахнула. Да через покос, мимо тутовника, и шмыгнула в ивняк. А я, милачок, обошел вокруг пчельника деда Обрешко и на другой берег, да на пузе, что твой змей, ползу в высокой траве. Хотелось мне увидеть, что разгорячившаяся девка делать станет. Я, милачок, человек не робкий, но когда Бойка рубаху с себя стянула да на берег кинула — обмер. Сердце стучит, как цыганский даул. Ползу обратно, опять как змей, да только змей-то поперек спины ударенный. И бегом оттуда… Не могу ее забыть! Как свеча, говоришь? Правильно! Вот я подожгу сейчас Кольов дом!
— Врешь! — охваченный внезапным весельем, воскликнул Топур-паша. — Твое здоровье!
— За это я положу тебя головой на колоду и топором — тюк! Твое здоровье!
Иван-музыкант оборвал кроткую песнь, струны гыдулки неподвижно застыли. Тогда встал отец Момчила и сказал:
— Иван, всю ночь я жду, когда ты сыграешь Бойкину песню. Так давай, чего тянешь?
— Давай, Ванчо! — подхватил поп Димитр и подмигнул на дверь, за которой были молодожены.
— Бойкину, милачок! Сыграй мне Бойкину! Я так желаю! — топнул ногой сторож, будто главнее его не было человека на свадьбе.
Иван не стал ждать других уговоров. Он взял инструмент и ударил смычком, и по телу его пробежала сладкая дрожь. Пальцы наперегонки заплясали по струнам русалочью пляску. Омытый в золотом дожде звуков, неспешно выползал на белый свет, как змея на весеннее солнце, голос песни. Внезапно он оборотился невидимой птицей и взмахнул крыльями над трапезой. Женщины ахнули. Старики закивали. Дети зашевелились, потянулись и снова уснули, убаюканные теплой песней. Поп Димитр погладил бороду и замычал в такт музыке. Сначала казалось, что Иван удерживает птицу за ноги и она неловко взмахивает крыльями. Внезапно музыкант закрыл глаза, набрал в грудь воздуха и выпустил райскую песню на волю:
Птица долго кружилась над свадьбой, раза два ударилась в переплет темного окна, попробовала вылететь на волю, но не смогла. Повернула в комнату, поднялась под потолок, который искусная рука резчика изукрасила, как ковер, описала круг и хотела ухватиться за него коготками, но не удержалась и упала камнем прямо в медный котелок с густым вспенившимся вином, который внесла сноха Кольо-гайдука. Обрызгала белую рубаху молодайки, и та, смутившись, выбежала во двор.