Приятная усталость ломила тело, ему было покойно и мирно на душе.
— Сергеи Иваныч, а вы женаты? — послышался голос Васьки.
— Конечно, женат, — ответил Воронов и тут же поймал себя на чуть недовольной интонации.
— Жена в Москве? — осторожно спросил Васька.
— Нет, на курорте.
— Одна или с детишками?
— У нас детей нет.
Василий приподнялся на локте, некоторое время глядел на Воронова, затем сказал очень серьезно:
— Как же это вам не боязно… одну отпускать?
Воронов рассмеялся. Наивное восклицание егеря не было обидным для него. Напротив, он испытал приятное чувство защищенности: он был совершенно уверен в своей жене, к тому же его нисколько не заботило ее поведение.
— Э, милый! — сказал он с видом превосходства. — Разве от этого убережешься?
Егерь промолчал. В темноте Воронову не было видно его лица, но он чувствовал, что тот тревожно и сумрачно задумался.
Допив чай, Воронов улегся на приготовленную постель. Очнувшись от своей задумчивости, Васька подошел к Воронову и заботливо прикрыл его своей брезентовой курткой, подоткнув полы под сено.
— Спокойной ночи! — сказал Воронов.
— Сергей Иваныч, — проговорил тот неуверенно. — Вы не опасаетесь тут один ночевать?
— Да нет, чего ж опасаться, — подавив усмешку, отозвался Воронов. Он понимал, что в Ваське говорит не ревность, а та внезапная, острая тоска по любимому человеку, которая может схватить сердце даже в самой короткой разлуке. И все-таки Васька был ему сейчас немного смешон и жалок.
— Я быстренько домой наведаюсь. До зорьки вернусь. Вы не сомневайтесь!..
— Давай, давай, — сказал Воронов и, чтобы Васька считал разговор исчерпанным, отвернулся, натянув ворот куртки на голову.
Он слышал, как Васька сталкивает челнок в воду; днище с визгом протащилось по осоке; сухо и резко зашуршал крупичатый песок на срезе берега, затем раздался гулкий всплеск воды и под брезент пахнуло влажным холодком. Замирающим звуком забурлила вода под носом челнока — Васька отплыл к своей жене. Воронов представил себе путь, который должен проделать Васька по двум протокам и по реке, припомнил все повороты, которые ему придется одолевать, вытаскивая челнок на берег и заводя в другое колено, а затем еще мель, которую и вдвоем-то трудно было осилить. И все это в темноте, в сырую ночную студь. Путь отнимет добрых четыре часа. Четыре туда, четыре обратно. Чтобы успеть к заре, Васька и часа не сможет пробыть с женой. Какой же силы чувство погнало его в это чертово путешествие?..
Воронов вздохнул и откинул полу куртки. А ведь и у него была в жизни такая пора, когда он мог мчаться невесть куда, в любой час дня и ночи, по первому зову, а то и без зова. И он был полон тем страстным, трудным беспокойством, которое гонит сейчас сквозь ночь молодого охотника по водному коридору. А потом он вдруг испугался за себя, за свой покой, да бог его знает за что он еще испугался! Он до самого разрыва знал, что все поправимо — стоило ему только дать волю той самоотдаче, какой он был полон. Но он сказал себе: так лучше, спокойнее, проще. И чтобы отрезать себе отступление, женился на своей теперешней жене, которую давно знал как умного, доброго, верного человека. Если не было радости, то не было и боли, а это тоже кое-что значит…
И вот теперь встреча с этим парнем растревожила Воронова, заставила вспомнить то, что он не любил вспоминать. Но ведь и у Васьки это когда-нибудь пройдет, и он увидит свою жену такой, какой видит ее хотя бы он, Воронов: неприметная, веснушчатая, ворчливая, требовательная женщина, с головой ушедшая в домашнюю суету. Пожалуй, похмелье покажется ему горьким… «Что это я? — хмуро подумал Воронов. — Считаюсь с ним судьбами?»
Небо висело низко-низко, так плотно набитое звездами, что казалось — оно не удержит их и звезды просыплются. Да они и впрямь осыпались. И там и здесь, хрустально зеленея на лету, то отвесно, то крутыми, то широкими дугами падали они на землю. От перегретой за день земли в воздух волнами тянуло теплое испарение. И небо со всеми звездами то тускнело, словно отделялось, то, наливаясь блеском, опускалось; оно словно дышало.
Проснулся Воронов от резкого рассветного холода. В единый миг и его собственная одежда, и куртка, которой он был укрыт, и плотное, умявшееся сено под боком, и шапка на голове будто по уговору перестали хранить тепло, отдаваемое его телом. И сено и одежда, так хорошо гревшие его всю ночь, вдруг оказались холодными, сырыми, тяжелыми, враждебно-неуютными. Воронов передернул плечами, и вызванная этим движением короткая дрожь дала малый заряд тепла и бодрости. Он рывком поднялся, уже зная, что следующим его чувством будет досада на отсутствие Василия. Он увидел серое, будто пасмурное, на деле же чистое, лишь не набравшее голубизны небо, яркую рассветную полоску за лесом, седую от росы осоку и черный, мокрый нос челнока, торчащий над береговой кромкой.