3. 5. 1990. Неожиданное пробуждение в Бресте. Отвратительная, мерзкая традиция. Из теплой мешанины сна вытащили в таможню. Когда голый лежал на облитом мочой бетонном полу (все здесь мочатся от страха), синеносый лейтенант-белорус гудел, что мое разрешение не освобождает меня от досмотра. Основательно заглянул во все места. Тупое быдло с ментальностью свиньи. Судя по носу и прыщам — любитель самогона, сала и толченой картошки. Несчастное создание. В России все несчастны — и палачи, и жертвы. Господи, прости нас всех. И помилуй. Когда вернулся в купе, там сидел попутчик — седовласый, интеллигентного вида оберштурмбаннфюрер СС с портфелем, крестом и ленточкой лейб-штандарта «Омега» на рукаве. Признаться, я не люблю военных, и с этим ничего не поделаешь, но мой попутчик оказался приятным исключением, удивившим и обрадовавшим меня своей весьма не поверхностной интеллигентностью. Через полчаса мы уже мило беседовали, как старые знакомые. Оказывается, он был в Минске по случаю тамошнего первомайского парада и теперь возвращался в Варшаву, в свою прославленную дивизию. Узнав, что я русский литератор, оживился, сказал, что в училище писал стихи, напечатал четыре заметки в «Militärischer Beobachter», подумывал о профессии военкора, но служба взяла свое. На вид ему 55, видать, умница и добряк, иначе бы в подполковниках не засиделся. Проводница принесла кофе и галеты. Заговорили о немецкой литературе нынешнего столетия. — У каждого поколения немцев в культуре существуют свои Сциллы и Харибды, — говорит он, стряхивая салфеткой крошки галеты с рукава. — Для моего поколения это были Томас и Генрих Манн. Неоромантизм первого, неоклассицизм второго — своеобразный магнит с двумя полюсами, сквозь который проходило мое поколение. И поверьте, мало кому удалось не быть притянутым. Не удержался и я, — оберштурмбаннфюрер усмехается и с легкой грустью гладит свастику на рукаве. — Признаться, я и теперь готов пить подколенную влагу мадам Шоша из ее коленной чашечки, как из Святого Грааля. А мой друг Вальтер, наш дивизионный врач, спать не ложится без Буденброкков. У нас, немецких интеллигентов, две крайности: либо Туринская эйфория божественного Фридриха, либо категорический императив великого Иммануила. Но простите, что я все о немцах. Скажите, это правда, что советская литература переживает сейчас довольно драматический период? — И смотрит, как могут только немцы: доверчиво и с заведомым пониманием. Что, что мне ответить этому милому человеку? Что культурная ситуация в стране ужасна, а литературная чудовищна? Что наглость, нигилизм, невежество возведены в ранг не только достоинств, но и качеств, необходимых для успешного продвижения по окровавленной литературной лестнице? Что вороньи стаи оголтелых негодяев от критики жадно расклевывают тело опрокинутой навзничь Русской Словесности? Что мое литературное поколение зажато между смертельными жерновами — свинцовоголовыми фронтовиками-сталинистами и молодыми Геростратами от литературы, рассматривающими Русскую Культуру в зловещем отблеске своей пиромании? Что за последний месяц я потерял трех своих лучших друзей? Что я изрубил топором пишущую машинку? Что я плюнул в лицо своей матери? Что мне снятся люди с гниющими головами? Что я не могу видеть вечером собственные руки? Что я боюсь комода? Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас.