Старик огладил белую бороду, положил свои худые, подрагивающие руки на объедки и внятно произнес:
— То, что дадено да найдено, то прибрано да съедено.
Убрал руки и добавил:
— Насытимся.
И нищие, придвинувшись ближе, стали есть.
Инвалид ел быстро, ухватисто, с аппетитом, отправляя в рот всё подряд своими смуглыми, проворными руками; сухари и куриные кости трещали под крепкими зубами, говяжьи мослы он громко обсасывал, обгрызал и швырял за спину, перловку шумно схватывал ртом с ладони.
Мальчик выбирал то, что приглянется: шматок сала, хлеб, печенье, картошку; вылавливал толстые белые макароны, выковыривал перловку, обсасывал селедочные головы.
Старик неспешно взял большой, слегка подгнивший помидор и надолго присосался к нему беззубым ртом, подрагивая бородой. Затем, отбросив кожуру, зачерпнул пригоршней из кучи что помягче и стал жевать, полуприкрыв веки.
Гоша сидел на портфеле и смотрел на нищих. Никто из них больше не уговаривал его потрапезничать. Да и сам он не хотел. Нищие ели, забыв про Гошу.
Вокруг тем временем потемнело и стихло: низкая грозовая туча нависла над перелеском. Копёр ухнул пару раз и перестал. Потянул холодноватый ветерок, качнул бордовые листья боярышника, шевельнул сивую траву.
Трапеза побирушек длилась недолго: куча быстро исчезла, совсем несъедобное они пошвыряли в траву. Инвалид обсосал последний мосол, с силой выбил из него на ладонь кусочек костного мозга, слизнул, кинул мосол за спину, вытер руками рот, рыгнул, улыбнулся и подмигнул Гоше:
— Вот так!
Мальчик, запрокинув голову, отправил в рот последнюю макаронину и, жуя, повалился навзничь в траву.
Старик выел хлебный мякиш из ржаной горбушки, отер бороду, крякнул совсем по-молодому и шлепнул себя по коленям.
На слегка подмокшей за время трапезы бумаге остались лежать четыре неровных куска рафинада. Старик забрал сахар, один кусок сунул в рот, другой отдал инвалиду, третий положил на грудь раскинувшемуся в траве мальчику, а четвертый, повертев в руке, протянул Гоше:
— На-ка.
Гоша взял сахар, облепленный хлебными крошками.
«Надо же, всем хватило...» — подумалось ему.
Инвалид тут же сунул свой кусок в рот и захрустел им. Мальчик же беззвучно принял сахар губами и, глядя в тучу, стал посасывать его. Гоша попробовал раскусить рафинад. Он оказался слишком крепким.
«По дороге съем», — решил Гоша, встал с портфеля и сунул сахар в карман.
Пора было идти домой: темная, серо-сизая туча полностью накрыла небо, запахло дождем.
— Ешь, — вдруг пробормотал лежащий в траве мальчик.
— Что? — не понял Гоша, поднимая и отряхивая портфель.
— Ешь, что дали, — повторил мальчик, глядя в тучу.
Гоша непонимающе уставился на него.
— Съешь, сынок, — кивнул седой головой старик, посасывая сахар.
Гоша перевел взгляд на инвалида.
— Съешь, съешь, — улыбнулся инвалид, но посмотрел серьезно.
Гоше почему-то стало не по себе. Волна мурашек прошла у него по ногам, в носу защипало. Нищие как-то застыли, вперившись глазами каждый в свое. Вдруг стало совсем темно, как ночью. Тяжелая, свинцовая туча опустилась так низко, что почти касалась пожелтевших макушек деревьев. Тяжкий и глубокий холод обдал Гошу сверху. За ушами кольнуло, и Гоша почувствовал, как под форменной фуражкой зашевелились его коротко подстриженные волосы. Ему почудилось, что всё в окружающем мире остановилось и ждет от него чего-то. И ждет только от него. И это надо было делать как можно скорее. Холодеющими пальцами Гоша полез в карман, достал кусок рафинада и сунул в рот.
Оглушительный удар грома раскатился поверху, молния вспыхнула так, что высветила всё вокруг, всё до последней травинки. И в просвеченных белым светом зарослях боярышника Гоша вдруг увидел своего отца. Отец стоял в серой кепке, в черном коротком пальто и смотрел на Гошу. На шее у отца был клетчатый шарф, подаренный ему бабушкой в День Победы.
Молния потухла. Стало опять темно. Но отец не пропал — он по-прежнему стоял в боярышнике.
Гоша замер, не дыша.