— Она что плотная? Спрашивает вояка у парнишке с тремя булавками в ухе.
Тот сразу завелся, с пол оборота. Вспылил, полез в залупу. Вскочил. Оказался такой маленький, кривоногий, но крепкий как орел, резкий и весьма приблатненный. Кричит:
— Ты что несешь, следи за языком, старлей. Следи за своей болтушкой по натуре.
Он прямо так и налетал на офицера.
— Какая она тебе плотная, а? Ты что оборзел? Фильтруй базар, вояка.
— Плотная, отвечаю, сто пудов, — стоял на своем пьяный летчик. — А ты не матерись, парень. В трамвае надо себя культурно вести. Это общественное место. И дети тут и женщины едут. Ты понял на хуй? Одурел что ли с горя? Ёб твою дурака мать! Я тебе говорю, что плотная и успокойся в пизду.
— Да ты что, старлей, — парнишка просто из себя выходил, оскорбленный в душе, — за болтушкой следить надо. Не грузи по натуре. Какая она тебе плотная? Это моя девушка, ты не понял что ли? Кончай, говорю, хуйней страдать, летун.
— Ты что, пацан, охуел, что ль совсем с горя? Ёб твою полуеб! — Длинный летчик еще больше раскраснелся, распахнулся и прямо наседал на приблатненного коротышку, угрожающе нависая над ним, воняя кожей и водкой. По ушам получить хочешь? Ясный хуй-плотная она.
— Я тебе конкретно говорю, кончай хуйней маяться, летун, нарвешься, — не унимался парень, грудью встав на защиту чести своей девушки, — не плотная она, я за свои слова отвечаю.
— Ни хуя себе картинка Репина, — только и нашла что сказать сама толстощекая герлица и отвернулась к окну.
Короче, в трамвае назревала драка, а мне как раз нужно было выходить. Моя остановка, к счастью, останавливалась.
Я вышел возле базара. Щел вдоль бани сквозь плотный строй торгующих всякой мелкой ерундой цепких торгашей. Был выходной день — на вещевом рынке толпа прямо сумасшедшая. С трудом пробивался сквозь густую людскую толщу. Народ словно одуревший: все такие возбужденные, расторможенные, орущие, бестолковые, толкающиеся. Мне казалось, они до конца еще не верят в такое изобилие товаров после стольких лет скудности. Отсюда вся эта ненормальная эйфория. Люди воспринимают толкучку как мираж. Но и прикупают, не без тог. Хотя больше все же продают. Скоро будет как в Стамбуле, где никто ничего уже не покупает, но все чего-то продают.
Я походил немного среди палаток и нашел, наконец, то, что мне было надо-набор японских ножей. Маленький нож для чистки картофеля, нож побольше для общего пользования, большой секач и нож мясника в виде самурайского меча.
Стояло отличное осеннее утро. Прохладно и тепло одновременно. Воздух бодрил. Летала легкая паутина. На душе было хорошо и спокойно. Сердце пело. Хотелось усилить кайф во что бы то ни стало. Я купил баночку баварского пива и двести грамм салями. Порезал колбаску новым ножичком средних размеров. Выпил пивка, заторнул вкуснятиной и почувствовал себя просто великолепно. Закурил «Уинстон». Тут и подошел ко мне здоровенный, но рыхлый бич с навек заплывшей мордой и дебильной улыбкой от уха до уха. Он как бы просил меня, мол, дай закурить, братан. Я должен был его выручить, если нахожусь в отличном настроении. Но мне почему-то захотелось сделать обратное. Я врезал козлу между глаз и сбил ублюдка с первого удара. Бичуга тяжело рухнул на грязный асфальт. А когда бил его, интересно, у меня ощущение было, будто рука проваливается во что-то мягкое и мокрое. Как бы в прокисший торт. Да и харя у бродяги была похожая — бело-красная, рыхлая, пористая…
Возле бани…Нет, вру. Возле туалета, откуда шел резкий специфический запах, стоял растерявшийся мужичонка, вернее образина. Кнороз вонючий. Грязная скотина. Ишак помоечный. Тварь пастозная. Уебище полное. Два гнилых остаточных клыка торчали из мокрого рта. К тому же лишь одна рука у жалкого индивида. На губах умоляющая улыбка. Бьет на жалость, гнида. Инвалид никак не мог застегнуть свои штаны одной рукой. Они спадали, и он просил прохожих: сделайте, пожалуйста, такую божескую милость, люди добрые, помогите застегнуться.
Но люди спешили мимо, как бы не замечая бедолагу. И правильно делали, потому что от калеки пахло хуже, чем от уборной.
Бедняга радостно заулыбался, когда я к нему приблизился, еще больше обнажив свои мерзкие клыки. Он протянул мне концы веревки, которой подпоясывал свои рваные штаны.
— Сделайте такую божескую милость.
Завязывая веревки, я обнял вонючего старика, прижал к себе и крепко поцеловал в губы. В колючую щетинистую рожу.
— Спасибо, — благодарил он меня сердечно и униженно улыбался.
И тут я совершенно неожиданно выхватил из коробки большой нож похожий на самурайский меч и вставил ему прямо в сердце.