— Вот и вечер, — нарушил молчание отец.
Слава богу, вечер! И мы пошли домой. Ячмень, сохший на жердях и стоявший на корню, радовал глаз.
Увидев Хильд, мать обрадовалась. И опять было что-то необычное в том, как она смотрела на девушку.
И вдруг я понял: мать радуется, что в доме появилась молодая женщина. Мать с отцом делали вид, будто ничего не произошло, но я знал: нет, не случайно пришла сюда эта сильная свежая девушка. Она должна достаться нам — Улаву или мне, так решили родители. Я был поражен, догадавшись об этом.
Хильд ушла сразу же после ужина. Мы с Улавом тоже не стали засиживаться. В своей комнате мы, не глядя друг на друга, сняли одежду с усталых тел. Хильд сейчас спит — она там одна, желанная и пока еще ничья.
Утром я увидел, что Улав переоделся, сменил рваные штаны на целые. Он знал, что я встречу его насмешливым взглядом, но все-таки переоделся. Вчера мне этого хотелось, а сегодня стало неприятно. Ведь над ним будут смеяться. Но никто не сказал ни слова, хотя все заметили, что он переоделся.
Хильд отоспалась, это было видно.
Мы пошли на поле. Улав понес жерди, которые хотела взять Хильд. Проверил, остер ли у нее серп. Он все время опекал ее. Я и не знал, что Улав может быть таким.
На третий день работалось полегче. Опять было облачно, и вскоре пошел дождь.
Когда жнешь под дождем, промокаешь в два счета. Не только от дождя, но и от мокрой соломы. И весь вывозишься в грязи. А мокрая солома натирает руки еще хуже, чем сухая. На коже вскакивают волдыри. Вылезли из земли дождевые черви и блаженно вытянулись под дождем. Штаны Улава были вконец испорчены. Хильд, жавшая впереди меня, вымокла до нитки. Я говорил себе: «Хильд вымокла» — и, как ни глупо, радовался этой
мысли.
Мы не прерывали работу. Вязали в снопы мокрый ячмень. Еще будет вёдро, и снопы на жердях быстро высохнут. На солому выползли маленькие улитки — и откуда только они берутся? Слепые дождевые черви высовывались из земли — они чувствовали дождь.
— Дать тебе мою куртку, Хильд? — спросил Улав.
— Ага, — ответила она, его заботливость уже начала ей досаждать.
Улав подошел и накинул куртку ей на плечи.
— Спасибо. — И я услышал в ее голосе досаду.
В тот день после завтрака мы отдыхали на кухне. Потом опять пошлепали по грязи. Хильд была вся мокрая.
Вечером я в первый раз вспомнил, что завтра мне исполнится двадцать один год. О дне рождения часто забываешь. Но ведь в двадцать один год человек становится совершеннолетним и может делать все что хочет. В голове у меня теснились беспорядочные мысли.
— Пора домой, — сказал отец. — Ты совсем мокрая, Хильд.
— Продрогла, Хильд? — спросил Улав.
Я же ни единым словом не выказал заботы о ней и ничего для нее не сделал. Я промок насквозь.
Ночью, пока мы спали, небо опять прояснилось, и утро четвертого дня было ослепительно ясным. Когда я спустился на кухню, на столе перед каждым лежало по куску кренделя.
— Это в честь его совершеннолетия, — пояснила мать. Она-то не забыла.
Хильд удивленно глянула на меня.
И мы пошли на поле. Солнце начинало припекать. Одежда была еще влажной, теперь она быстро высохнет.
И снова мы склонялись над каждым снопом. Впереди меня время от времени вздыхала Хильд. Я представлял себе, как сохнет ее платье, пронизанное солнцем. Вчера я радовался тому, что Хильд вся вымокла, сегодня — что солнце проникает сквозь ее одежду.
Теплый пар поднимается от сырой земли. Мы жнем ячмень. Как чудно — жить на свете! Быть совершеннолетним! И трудно, и удивительно! Дождевые черви и улитки попрятались. Впереди меня жнет молодая, полная сил и жизни Хильд — это тоже удивительно. И я уже совершеннолетний.
— Зачем ты так гонишь, Хильд? — сказал Улав, и голос выдавал все его чувства.
— Ничего я не гоню, — отозвалась она. — Мне в самый раз. В ее голосе опять досада. Улав этого не услышал.
— У тебя серп не режет, — сказал он. — Давай его сюда, я наточу.
— Спасибо, — ответила она.
Ответила с досадой. Улав допустил какую-то ошибку.
А я все жал и жал. Снопы рядами ложились позади меня. В тот день я работал чуть ли не за двоих. Я слышал, как где-то рядом ворчит отец — наверное, из-за осыпавшегося зерна, но я пропускал это мимо ушей. Это меня не заботило. Меня заботила Хильд. Я совершеннолетний, думал я, и могу поступать, как мне хочется. Мы /кали долго.