Короткая жизнь выпала на долю замечательной писательницы XX века Кэтрин Мэнсфилд (Кэтлин Бичем) — всего тридцать четыре года, из которых пятнадцать были до конца отданы творчеству и любви, одинаково возносивших ее к счастью и ввергавших в отчаяние. Едва ли не с малолетства, живя на пределе физических и духовных сил, Кэтрин Мэнсфилд создавала свое бытие и свои произведения по одним и тем же законам, ибо каждым своим душевным порывом, каждой строкой своих рассказов она была устремлена к недостижимому идеалу.
Вопрос, почему люди не могут понять друг друга, привел писательницу, с одной стороны, к скрупулезному изучению внутренней, индивидуальной жизни человека, с другой — к изучению его внешней, социально обусловленной жизни и, главное, их взаимосвязи и взаимозависимости. Отчуждение людей, казалось бы, близких и любящих друг друга, воспринимается Мэнсфилд как самая страшная трагедия современного мира, в котором правит буржуазный эгоизм со своими верными приспешниками — завистью и безжалостностью. Искренность, доброта, мечтательность, любовь — все это не нужно и даже обременительно в мире материальных ценностей. Гуманизм творчества Кэтрин Мэнсфилд — в утверждении извечности и неодолимости добра, которое рано или поздно должно взять верх над злом. Мэнсфилд мечтала о том, что наступит час и человек прозреет, а прозрев, ужаснется и отринет все плохое, ибо его врачевателем будет любовь.
Л. Володарская
Усталость Розабел
Перевод Н. Рахмановой
На углу Оксфордской площади Розабел купила букетик фиалок. Собственно, поэтому у нее и был такой скудный ужин: ведь не скажешь, что пшеничной лепешки, яйца и чашки какао у Лайонса достаточно после целого дня утомительной работы в магазине дамских шляп. Стоя на подножке омнибуса, придерживая юбку одной рукой, а другой цепляясь за поручень, Розабел думала, что охотно отдала бы все на свете за хороший обед — жареную утку с зеленым горошком, паштет из каштанов и пудинг с коньяком — плотный, горячий, сытный обед. Она села рядом с девушкой, приблизительно своей ровесницей, которая читала «Анну Ломбард»[3] — дешевое издание в бумажной обложке. Страницы книги были закапаны дождем.
Розабел посмотрела в окно: улица была подернута туманной пеленой, но свет фонарей, падая на стекла, зажигал на их тусклой поверхности серебристо-молочные блики, и казалось, что за этими стеклами скрываются не ювелирные лавки, а залы волшебного дворца. Ноги у Розабел совершенно промокли; она знала, что подолы ее верхней и нижней юбок забрызганы черной жирной грязью. В омнибусе стоял тошнотворный запах распаренных человеческих тел — он словно сочился из пассажиров. Все сидели неподвижно, уставившись куда-то в пространство, на всех лицах застыло одинаковое выражение. Сколько раз она уже читала эти рекламы: «Мыльный порошок Саполио экономит время и труд», «Томатный сок Гейнца» и бессмысленный, раздражающий диалог между врачом и судьей о высоких достоинствах Жаропонижающего Средства Лэмпло! Она бросила взгляд на книгу, которую с увлечением читала девушка, шевеля при этом губами так, что Розабел стало противно, и слюня большой и указательный пальцы всякий раз, когда ей нужно было перевернуть страницу. Насколько Розабел могла понять, речь шла о жаркой, сладострастной ночи, звуках музыки и девушке с прекрасными белыми плечами. О боже! — Розабел внезапно подняла руку и расстегнула две верхние пуговицы пальто: она задыхалась. Полузакрыв глаза, она смотрела на сидящих напротив людей, и ей казалось, что их лица расплываются в одну бессмысленно глазеющую физиономию.
Вот и ее остановка. Поднимаясь с места, она пошатнулась и задела соседку. «Простите», — сказала Розабел, но девушка даже не подняла глаз. Она читала и чему-то улыбалась.
Уэстборн Гроув выглядела так, как, по представлению Розабел, должны были выглядеть улицы ночной Венеции: она была таинственной, темной, экипажи казались гондолами, скользящими взад и вперед, а расплывчатые мертвенно-бледные отсветы фонарей, которые, словно языки пламени, лизали мокрую улицу, — волшебными рыбками, резвящимися в Большом канале.
Она была очень рада, когда добралась наконец до Ричмонд Роуд, но всю дорогу от угла улицы до дома номер двадцать шесть она думала о предстоящем подъеме по лестнице на пятый этаж. Ох, уж эти пять этажей! Просто преступление заставлять людей жить так высоко. В каждом доме должен быть лифт, простой и дешевый, или же эскалатор, как в Эрлскорт,[4] — но лестницы! Стоя в вестибюле и глядя на первые ступеньки и лестничную площадку, украшенную чучелом альбатроса, которое мерцало, точно привидение, при свете маленького газового рожка, она чуть не заплакала. Ничего не поделаешь, придется брать приступом эти этажи: как будто взбираешься на велосипеде по крутому склону, только здесь не предвидится приятного спуска с другой стороны…