Словно по заказу от проклятого «прыща» донесся неясный звук, промелькнуло тусклый отсвет. Если бы не смотрели в ту сторону, ни в жизнь бы не заметили. Дзот!
— Хван, на месте, предупредишь. Левичев, Муратов, — за мной! — сказал сержант, накидывая на шею ремень автомата.
Особенно раздумывать и жалеть, что долго стояли-соображали, было некогда. Не заметить подходящую роту даже очень сонные немцы в дзоте никак не могли. Значит, рывком и напрямую...
Все ж не напрямую: повинуясь жесту сержанта, развернулись в короткую цепочку — Кузнецов вел, огибая дзот с фланга, норовя вывести группу между немецким постом и деревушкой. Бежать по целине было тяжко — лыжи глубоко проваливались в пушистый снег, того и гляди зацепишься носком. Но сейчас об этом не думалось.
Шустрый маленький Муратов чуть не рухнул, первым наскочив на тропинку — узкая глубоко протоптанная канавка таилась среди нетронутого снега.
— Лыжи снимаем, прикрой! — зашипел сержант.
Муратов лежал, неловко растопырив короткие, отягощенные лыжами ноги и нацелив ствол автомата в сторону дзота. Иван и сержант торопливо освобождались от лыж. Иван подумал, что ненадежное левое крепление таких судорожных рывков определенно не выдержит.
— Живенько! — подгонял сержант, не отрывая взгляда от почти потерявшегося-растворившегося среди снежной белизны горба дзота.
Муратов, лежа в борозде тропки, на редкость резво освободился от лыж.
— Часового попробуем снять, далее — гранатами! — пояснил краткий план сержант.
Разведчики рванулись к дзоту. Бежать по утоптанному плотному снегу оказалось неожиданно легко — отвыкли ноги от удобств. Иван ждал окрика немецкого часового и выстрела — наверняка торчит часовой в траншее у дзота. Но крика пока не было — дремлет, гад, что ли? Чем его снимать? Ножей у разведчиков не имелось, саперную лопатку из-под маскхалата еще извлечь нужно, а штык с винтовки отомкнут — при движении в лыжном строю имеет место такая неуставная предосторожность. Придется прикладом, но не по каске или загривку, наверняка для тепла плотно замотанному...
Белые тени выскочили в расширившуюся неглубокую траншею и в растерянности замерли — часового не было. Вот оно — утоптанное место, кругом окурки и гильзы от ракетницы, глубокие пятна на снегу. Тут курили, стреляли и мочились, а теперь нету немцев.
— Совсем фашист вымерз, греться попрятался, — одними губами прошептал сержант. — Закидывать будем. Я дверь толкну, если не заперто, сразу швыряю, потом Левичев свою закинет.
— Можно в трубу, — прошептал Иван, доставая РГД.
— В дверь понадежнее, — объяснил Кузнецов, готовя «лимонку», сброшенные рукавицы раскачивались под рукавами на веревочках. — Может, и нет никого внутри? В деревню греться ушли?
— Не, шуршал же кто-то, — напомнил Муратов, присевший на колено и державший на прицеле ППШ дверь.
— Хрен их знает, — сжимая гранату, сержант в сомнениях разглядывал немецкое укрепление.
Дзот действительно казался спящим, только над короткой трубой изредка мелькала тусклая искорка. Из-за двери — невысокой и широкой, весьма крепкой на вид — не доносилось ни звука. Боковая амбразура прикрыта доской и для тепла заботливо присыпана снегом. Если и ведут наблюдение, то только фронтальное — к лесу.
Сержант колебался — поднимать шум — это приказ нарушать, тогда внезапно атаковать Торобеево вряд ли удастся. Оставлять немцев в дзоте так близко — еще хуже. Может, не услышат гранатных разрывов в деревне? Вон, за лесом вновь артиллерия бухает.
— Забрасываем, что уж теперь, — Кузнецов шагнул к двери. — Но если заперлись, тогда в трубу и амбразуру. Давай, Иван...
Вблизи оказалось, что дверь дзота вовсе не дверь — это крышка крестьянского сундука, ловко навешенная хитрыми немцами в проеме низкого сруба огневой точки. Из-за оковки жестяными полосками эта дверца-крышка и казалась такой крепкой. Иван успел подумать, что осколки гранаты изнутри запросто могут сундучную «броню» прошить, но тут дверь сама собой распахнулась. Изнутри лез немец: жутко толстый, нелепый, с башкой, замотанной поверх каски тряпьем. Куцый армяк напялен поверх шинели, винтовка со штыком в опущенной руке. Явление было так неожиданно, что сержант, с уже приготовленной гранатой, замер. Немец вскинул бесформенную башку, глянул на белую, преграждающую дорогу фигуру, вздрогнул, и, не раздумывая, сунул-выкинул вперед винтовку. Держал фашист оружие не особо удобно, за середину цевья, но все равно кинжальный штык с внезапной легкостью ушел в грудь сержанта. Кузнецов едва слышно ахнул, уцепился за ствол вражеской винтовки. Немец попытался судорожно выдернуть штык, но тут Иван прижал фашиста к косяку и дважды ударил гранатой в голову — один раз не особо удачно, в тряпье попал, второй точнее — под РГД хрустнул носовой хрящ. Немец обмяк. Выдергивая тяжелое тело из прохода, Иван слышал, как внутри дзота что-то сонно спросили. Аккуратно прикрывая дверь, красноармеец Левичев подумал, что язык у фашистов гадостный. А ведь еще до войны это прочувствовал, когда сестра Валентина уроки учила...