Гранату Иван машинально сунул за пояс, хорошо, на предохранительном взводе стояла, до последнего не взводил на красную метку — еще привычка «срочной» службы сработала. Бахнула бы от удара прямо в руке. Но что делать-то?!
Штык из груди сержанта, наконец, выскочил — Кузнецов сидел, привалившись к стене траншеи, силился что-то сказать.
— Зажми! Рану зажми! — нагибаясь, прошептал Иван.
— Гр... граната, — сержант судорожно сжимал в кулаке «лимонку».
— Сейчас, не боись...
Пальцы удалось осторожно разжать, вынуть взведенную гранату. Кусок проволоки Иван по саперно-мастеровой привычке носил в подсумке, разогнул зубами, вставил на место чеки.
— Они же там..., — Муратова колотило, автомат в руках аж прыгал, боец все кивал в сторону дзота.
Иван и сам ждал криков, стрельбы, вот-вот дверь распахнется... Но стояла тишина.
— Забрасывай! Они ж сейчас... — Муратов суетливо полез за своими гранатами.
— Замри! По-тихому попробуем, — Иван прислонил свою трехлинейку к снегу рядом с сидящим сержантом, поднял немецкую винтовку. Злоба мешала дышать, но руки повиновались — твердость и сила, вполне привычная, рабочая, в них вернулись. Для пробы ударил в спину лежащего немца — все равно добить нужно. Ножевидный штык пронзил и армяк, и шинель словно бумагу, ушел по рукоять...
Иван осторожно приоткрыл дверь блиндажа: пахнуло смрадом, сладковатым теплом — едким и чужим. Приоткрытая дверца печурки давала света мало: ручной пулемет, опущенный под амбразуру и накрытый мешковиной, цилиндры противогазов, дыхание спящих, вонюче колышущееся в спертом воздухе... Не, много гадов сюда не набьется, тесновато...
Иван Левичев был бойцом крепким, рослым, решительным, обученным штыковому бою, к тому же выросшим не только фабричным рабочим человеком, но и не чуждым простому крестьянскому труду. Родился в Петрограде, но семья еще до революции в деревню под Орел перебралась, а когда отец на заработки уехал, довелось в семье за старшего остаться, по хозяйству мужицкую работу выполнять. Приходилось видеть, как свиней колют. А что такое фашист? — то же самое, только двуногое. Никто их сюда, под Торобеево, не звал, уж не обессудьте...
...Бил штыком сильно, наверняка. С лавки, что фашисты вместо куцых нар приспособили, успел свалиться только один немец; кинулся было к двери, но был встречен прикладом муратовского автомата в морду, отлетел, и мигом штык под лопатку поймал.
— Сколько всего-то? — отдуваясь, поинтересовался Муратов.
— Трое здесь и было. Того гада снаружи не считаю, — хмуро пояснил Иван, ища, обо что обтереть штык. Добротный инструмент, не хуже чем у СВТ-шки.
Немцы воняли, от печного тепла немедля заныло отвыкшее лицо, глаза слезились. Красноармейцы вышли, присели над сержантом. Кузнецов уж все — не дышал. Иван закрыл сержанту веки, на морозе глаза в ледышки мигом превращаются.
— А я стрельнуть не успел, — пробормотал маленький автоматчик. — Вы немца заслоняли, пока пальцем спуск нащупал...
Ответить Муратову было нечего. Все парень понимает, да только что теперь исправишь? Сигналить роте нужно.
Бойцы повозились с фашистским осветительным прибором, вроде ответили миганию с опушки...
Развернулись цепью лыжники, выдвинулись на фланги станковые пулеметы санного отряда. Атаковали Торобеево практически сходу, не давая морозу и усталости отнять последние силы. Иван тяжело бежал на лыжах, примкнутый граненый штык покалывал жгучий воздух, трофейный немецкий кинжал болтался за голенищем валенка. Но колоть и резать не пришлось: полуодетые немцы выбегали из домов, панически отстреливаясь, бросились по дороге, с десяток их положили лыжники-автоматчики еще на околице, остальных покосил «станкач», когда фашисты на взгорок бежали. Все же «максим» — великая сила.
Красноармеец Левичев еще раз ходил на поле к памятному дзоту: привезли оттуда на санках сержанта и трофейный пулемет. Ротный вспомнил о разведчиках уже позже, когда сидели в переполненной избе, завтракали. Подошел, сказал, что непременно к «За отвагу» всех представят, а сержанта к «Красной Звезде» посмертно, вот как до штаба батальона вернутся, сразу же представление и напишут. Иван, держа за щекой кусок не успевшей нагреться, мерзлой и безвкусной тушенки, подумал, что вряд ли представят. Может, если бы немецкий пулемет отбили, а то свой, «дегтяревский», в обратный трофей попался. И вообще плохо вышло. Если бы не сержант, от собственной «лимонки» там бы и полегли. Удерживал гранату сержант до конца, уже умирал, а держал. Цены таким людям нет, а они гибнут. И что толку в орденах? Они мертвым если и нужны, то не особенно. Мысли путались, Иван так и уснул, с тушенкой за щекой и котелком остывающего жидкого чая в руке...