Спали три часа, еще в темноте подняла команда, вываливались бойцы на холод, шатало как пьяных. На морозе, конечно, в голове слегка прояснилось. На Мурзино, «быстрее, быстрее, пока немец не опомнился!».
Немец все же опомнился. Штурмовали Полотняный Завод долго — фашист за узел дорог держался цепко, не отдавал. В лоб пробиться не удалось, пришлось сливать и усиливать поредевшие батальоны. 16-го января ударная группа дивизии продвинулась через лес, приблизилась к полотну железной дороги. Бойцы лыжного батальона непрерывно перемещались, пытаясь нащупать прореху в обороне немцев, спали-ели урывками, прямо на снегу, оттого все эти дни слились для Ивана в единый серо-сумеречный час боев.
Когда уже взяли деревню Бели и вышли в тыл немцев, оседлав дорогу и практически зажав неуступчивый Полотняный в капкан, был ранен красноармеец Левичев. «Свою» мину, как водится, не услышал — пришел в себя уже на снегу, ногу и особенно спину рвала такая боль, что одно изумление и осталось — как такое вытерпеть возможно?!
...Санитар возился с ногой повыше колена, распарывал, раздирал ватные штаны, бинтовал. Раненую спину замотал небрежно, чуть ли не поверх маскхалата. Иван догадался, что, видать, уже не жилец. Но бояться мешала боль — малейшее движение раздирало всю спину пополам, от шеи до копчика. Не сдержал крика, когда на сани укладывали. Ротный, тогда уже заменивший комбата, провожал раненых. О медали вспомнил, сказал «держись, вызов пришлю, чтоб непременно в батальон вернули». Какая тут к черту медаль, чтоб ее...?!
Катили сани, иной раз так встряхивали, что язык себе от боли откусишь. Иван лежал ничком, шинель, которой прикрыли, сползла, бок холодило. От боли в глазах было темно.
— Ты терпи, быстрее все едино не привезут, — покашливал сосед.
— Терплю, что тут поделаешь, — сквозь стиснутые зубы соглашался Иван. Мысли ворочались медленные, словно холодцом их залило. От привкуса этого холодного прогорклого жира поташнивало, и боль становилась не острой, а гадкой — вот хоть немедленно помирай и все тут. Уже оба бока холодило, но подтянуть шинель не решался — боль страшнее.
...Очнулся, когда снимали. Запомнился розовый лед в замерзшем рту соседа по саням. Не дотянул рассудительный боец до настоящей медицины.
Отогрелся Иван в вагоне. Подмерзшие пальцы на ногах мучительно ныли. Спине и пробитой навылет ноге вроде стало полегче. Или в забытье так казалось?
Красноармейца Левичева ворочали, обрабатывали раны, снова везли... Стучали колеса пригородного, переделанного в лазаретный, вагончика, качалась лампа... И путь этот мучительный казался бесконечным...
Боль вернулась в госпитале. Операцию Иван помнил слабо — сделали сразу после прибытия. Ну, поковырялись и поковырялись. Потом лежал на койке с чистым бельем, большей частью лицом в подушку. Нога как чужая, но не особо беспокоила, вот спина... Шевелиться ранбольной Левичев мог, кашу ел сам, и остальное... тоже сам, но за каждое движение приходилось этакой болью расплачиваться, что и не расскажешь. Врач говорил, что должно пройти, главное — нога, хорошо, что санитар грамотный попался, первую помощь дельно оказал. А спина пройдет — нерв задет, бывает. Иван не особо верил — какой там нерв?! Там вообще никаких нервов не осталось, одна боль.
Слегка пришел в себя ранбольной Левичев лишь через неделю. Боль все же поддавалась некоторой дрессировке: днем удавалось подремать, ночью просто терпел. В голове потихоньку прояснялось. Соседи по палате одобряли — мычание и скрип зубов на соседней койке людям порядком мешают. Все верно, боль, она такой же враг, против нее палец на спуске нужно держать строго.
Палата была тесная, «глухая», без окон. Позаимствовав у «полуходячего» соседа костыль, дотащился Иван, наконец, до светлого коридора. Мыча от боли, оперся локтями, подождал пока темнота в глазах поразвеется, и заснеженное городское застеколье удастся рассмотреть. И изумился. Соседи говорили, что Москва, но по причинам своего глубокого «всесоюзного происхождения» точным расположением госпиталя и улицей не особо интересовались. Кремль со второго этажа отведенного под госпиталь школьного здания все равно не особо разглядишь, а название переулка — то ли Обыхинский, то ли Обрыдинский, запоминать не к чему, письма все равно не на переулок, а на номер госпиталя идут.