«Ты запомнишь меня», — это Лиса. Она жива. Она шевелится. Она сильнее, тянет меня на себя, вертит как игрушку. Сколько силы. «Ты запомнишь меня, ты запомнишь», — голос глуше и страшней. Дергает, тащит, заставляет сесть себе на лицо. «Ты запомнишь, — в меня вонзается ее раскаленный язык, еще и еще, плавит внутренности, жжет стыдом и яростью, — ты запомнишь!»
Солнце. Яркая, разворошенная, разоренная постель. Спит желтая кошка, мягкая и податливая. Слабая и мягкая. Не спит — улыбается. Солнце такое, что больно смотреть на ее кожу, страшно смотреть на ее кожу. Улыбается, глаза закрыты. По щеке медленно ползет слеза. Одна. Жидкая. Медленно.
Я беру из банки на столе зеленую оливку. Внутри нее — маленькая соленая рыбка — анчоус. Кладу в рот, перекатываю языком. Наклоняюсь к Лисе. «Что ты хочешь?» — она еще ласковая и еще моя, с готовностью переворачивается на спину и раздвигает ноги. Я ласкаю во рту оливку, приближаю губы к раковине, в последний раз пью ее запах. Медленно, языком вталкиваю в нее скользкую оливку. Лиса улыбается. «Это тебе моя недолговечная печать», — храбрюсь, в горле — ком. Девушка, фаршированная оливкой, фаршированной анчоусом. Лиса, Мария, Мара. Мой грядущий демон, безжалостный суккуб.
— Помнишь, ты говорил, что счастье — всегда в прошлом, — Лиса уже вытерла слезу.
— Да, — отвечаю медленно, тяну — дддааа.
— Вот оно есть, — целует меня в губы сквозь слепящее солнце, — а вот его нет, — вскакивает с постели и начинает одеваться».
Толик.
Рука в резиновой перчатке неприятно вспотела. Толик покрепче сжал рукоятку ножа и повел длинный, от подбородка до паха, разрез. Лезвие шло легко и точно, разваливая кожу, подкожную жировую клетчатку и мышцы. Делимая плоть слегка потрескивала под клинком как разрываемая вощеная бумага. Лицо трупа оставалось бесстрастным.
— Мертвые не потеют, — пошутила Катька, но никто не улыбнулся, все напряженно смотрели над марлевыми масками.
— Вот будешь так лежать когда–нибудь, и в тебе будут копаться такие же уродцы, как мы, — принялся философствовать Зина.
Толик взял с инструментального столика короткий и толстый реберный нож и начал вскрывать грудную клетку. Ребра поддавались плохо, приходилось то резать с усилием, то даже пилить короткими движениями. Толик покраснел от напряжения, на лбу выступил пот.
Лежащее тело ходило ходуном, раскинутые руки тряслись, и, внезапно, съехав с подставок, упали на стройные попки стоящих по бокам студенток. Те одновременно взвизгнули и отскочили в стороны.
Когда переполох улегся, Катюха хихикнула под маской:
— Ишь ты, масленица. Как обычно — чуть что, сразу за задницу.
— И не говори, — ласково ответил Толик, — нам ведь, сволочам, только одно нужно…
Анатолик.
Мороз усилился. Пальцы рук не согревались, даже сжатые в кулак, а ноги ощущали всю навязчивую прелесть рваных осенних ботинок. Анатолику стало казаться, что он уже никогда не дойдет до дома: «Только бы не поскользнуться и не упасть. Подниматься трудно будет. Очень трудно. Хотя боль в животе поменьше стала, только пульс теперь чувствую. Так и толкается, как будто сердце у меня в желудке. Когда–то я любил поесть… Казалось, что это очень важно — познать новый вкус, испытать новое удовольствие, с натяжкой это можно было даже назвать «новым чувством“.
Однажды ему довелось попробовать устриц. Они были страшные, лежали, влажно поблескивая на солнце, в своих раковинах, только что не пищали. Гарсон показал, как их отскребать специальной вилочкой, как добавлять лимонного сока, и ушел, оставив его наедине с дюжиной животных. Он тогда до последнего оттягивал момент непосредственного контакта, все пытался рассмотреть, втягивают они свои фимбрии или нет. Потом все–таки взял одну и выпил прямо из раковины, как учили. Выпил на три счета. Раз — поднес ее к губам и задержал дыхание, два — влил содержимое в рот и внутренне содрогнулся — ой, три — проглотил с усилием и прислушался к ощущениям — стэр. Ничего страшного не произошложелудке, а на языке остался свежий, чуть солоноватый, устрица уютно устроилась в прохладный вкус морябелого утреннего бриза с прибрежных виноградников и. Он добавил в него подумал» Нравится». И вспомнил: «Белое вино, почему ты не красное?»: «Люблю». Затем одернул себя: