— А тебе-то что, детей с ним крестить? Пускай не пристает.
Маша покачала головой и произнесла с сомнением:
— Так-то так… Но все ж…
Посмеиваясь, я часто посматривал в сторону совхоза, где у длинного белого здания мастерской долго стоял Федин «газик».
Толпа у помоста редела: болельщики уставали от жары и многих потянуло прилечь. Страсти приутихли. Вокруг самовара Ендербека Арстынбаева собрались чабаны. Башкиры и казахи сидели, скрестив ноги, а русские — поджав колени к животу. Среди них я увидел и Кудашева. Все они пили из кружек и пиал чай.
Щит у помоста уже записали мелом до половины. Вытащив блокнот, я подошел к нему и старательно перенес фамилии стригалей и результаты их выступлений, затем решил посмотреть на отару в загоне, обогнул ограду и облокотился на жердь.
Овцы и бараны в загоне разделились на две половины. Те, что были уже острижены, телесно-белые, а некоторые — с красными царапинами на боках, сбились в дальнем конце его; черноватые и серые, не потерявшие еще своей шерсти, стояли поближе ко мне. Пока я их разглядывал, с помоста вытолкнули раздетого барана. Стоящие здесь овцы испуганно шарахнулись от него и тяжело навалились на ограду, выгибая дугой ее жерди. Баран в недоумении остановился посредине загона и не знал, куда ему податься: нестриженные шарахнулись от него, а голых он сам боялся.
Трогательно было наблюдать за ними. Я постоял бы здесь и подольше, да тут увидел возвращавшийся от мастерской «газик». Солнце уже клонилось к закату, и пыль за ним ярко светилась, как хвост кометы.
Федя затормозил резко, но вылез не спеша.
Очень хотелось как-то задеть его, и я спросил:
— Хорошо покатался?
— А-а, бортанулось, не клюнули, — с убийственным добродушием ответил он. — Сговорились, стервы. Но ничего. У меня тут еще одна на примете есть.
Вечером я отстаивал в столовой долгую очередь. На раздаче у открытого окна проворно работала девушка. Она брала рукой сразу по две тарелки, наполняла их едой и ловко ставила на поднос. Но людей было много, и очередь продвигалась медленно.
После дня на жаре, после толкотни среди болельщиков стоять еще и здесь было невмоготу, и я на время отошел в сторону, сел на свободную скамейку во дворе столовой.
Вскоре во двор вкатил знакомый «газик». Василий Ильич Лукин, выбравшись из машины, пошел к дверям столовой. Он еще не дошел до крыльца, как дверь открылась и на пороге появилась та женщина, с которой Федя разговаривал через окно раздачи.
— Здравствуйте, — поприветствовала она Лукина. — Что-то вы сегодня задерживаетесь. Нехорошо…. Кушать надо в одно время.
Она пропустила его вперед и закрыла за собой дверь.
Федя замешкался у машины. Увидев меня, сказал:
— Выходит, и корреспонденты хотят есть, — он кивнул на дверь. — Так пошли.
— Иди один, — ответил я. — Мне и здесь неплохо.
— Да брось ты. Дался тебе этот общепит. Идем. Накормят — во! — он провел ребром ладони по горлу.
— Сказал — иди один.
— А-а, понятно… Ты же корреспондент, тебе к массам поближе быть надо, — засмеялся Федя и подался в столовую.
Ел я без аппетита: все казалось, что еда в тарелках какая-то не такая, не как всегда. Не то чтобы хуже по виду или там порция меньше, а словно в ином котле приготовлена, что побольше, повместительнее.
Когда я вышел из столовой, то воздух уже загустел к ночи. Но прохлады не прибавилось. Дома и сама земля исходили теплом.
Побродив по улице, я спустился к речке.
Река обмелела, пологие берега обнажились. Противоположный спуск к воде избили копытами овцы. Отара приходила на водопой рано утром, когда берег не потерял еще вязкости, а за день земля там высохла, посерела, и следы копыт отпечатались, как в застывшем растворе бетона.
Но в речке купались. Залез в воду и я — в сумерках она выглядела маслянистой. Пахло болотом, течения не ощущалось. И у меня появилось такое чувство, будто я забрел в застойный омут. Потом я прополоскал носки и натянул их сушиться на чахлые ветки куста, одиноко росшего на берегу. Ночь наступала быстро. Куст потерялся в темноте, но носки еще белели, и чудилось: в том месте кто-то стоит на руках.
Берег опустел, и я было остался один, но тут приехал купаться Федя. Его машина, скрипя тормозами, съехала с некрутого склона передними колесами в воду.
Федя сразу увидел все: и меня, и носки на кусте.
— Опять встретились. Так-так… Постирушечками занимаешься. Деваху бы лучше себе нашел, она бы и постирала. — Он открыл заднюю дверцу машины и сказал:
— Вылазь, дорогуша. Приехали.
Легко ступившую на берег женщину я знал. Стеша Русакова… Она жила и работала во втором отделении совхоза, километрах в пяти от центральной усадьбы. На совещании ее хвалили, как одну из лучших приемщиц шерсти, а из разговоров я знал: она еще и стригальщица.
Увидев меня, Стеша испуганно подалась к машине.
Но Федя ухватил ее за руку.
— Куда ты, чудачка? Это же нашенский парень, дружок мой. — И пояснил мне: — Стесняется.
Она стояла у машины, но вперед не шла. Руки ее белели у горла — видно, теребила концы головного платка.
Федя кинул рубашку, бросил ее на сиденье и спросил:
— Как водичка?
— В самый раз по тебе, — ответил я.
— По мне надо, чтоб мелко. Плавать я не наученный, — сказал Федя и позвал Стешу. — Пошли купаться.
— Не-е… Я не хочу, — отозвалась она.
— А зачем ехали? Нет, давай-ка лезь, дорогуша, в воду.
— Не хочу. Не приставай. Меня и так насквозь всю трусит, — отмахнулась Стеша.
— Это ее перед соревнованиями трясет: завтра овец стричь будет, — пояснил Федя. — А чего трясет — непонятно. Правду же говорю: помогу.
— Овец из загона будешь выталкивать? — спросил я.
— Зачем овец… Придумаем что-нибудь и получше, — многозначительно сказал Федя и полез в воду.
Он плескался в речке и пофыркивал.
— Не слушайте его, Стеша, — сказал я, — он же просто трепач, натура у него такая трепливая. Соврет и не дорого возьмет…
Федя услышал это и засмеялся в воде.
— Так ты, корреспондент, все еще обижаешься на меня. В Варламово тебя не свозил… Говорил же: поедем со мной. Не пожалел бы, правду говорю.
— А ну тебя… Трепач ты, — повторил я. — Вот и сейчас треплешься, а человек слушает, да еще и поверить может.
Стеша молчала, а руки ее неспокойно перебирали концы головного платка.
Федя выбрался на берег и оделся.
— Учти, дорогуша, корреспонденты — они завсегда идейные. Это им по должности так положено. А у нас должность другая, — сказал он и неожиданно по-дружески подмигнул мне, будто хотел предостеречь, чтобы я не мешал ему карты, не портил игру.
— Ты чего это мне подмигиваешь еще тут? — возмутился я.
— Кто тебе подмигивает? — быстро ответил Федя. — Нужен ты мне… Поехали, дорогуша.
Разворачивая по воде машину, он ослепил меня светом фар.
«Газик» пошел на подъем. Скоро я услышал, как колеса машины протарахтели по бревнам мостика, перекинутого через речку при выезде из деревни.
Стеша явно жала на время: должно быть, задурил ей все же Федя голову.
Худощавая, ловкая, с сильными руками она начинала работать красиво. Шагнет по мосту, ухватит овцу за шерсть под скулами и крепко, так, что прогибались доски, усадит ее на крестец. Но торопилась, и это губило ее. Овцы у нее вели себя неспокойно, и случалось, машинка рвала шерсть, царапала овцам бока острым углом. Тогда болельщики свистели и выли.
Я отыскал Машу и встал с ней: полезно было знать ее мнение о Стешином выступлении.
Маша уже отработала свое. Пока она имела высший балл среди женщин, но за Стешу переживала и часто приговаривала:
— Что это она?.. Что это она?..
— А что? — спросил я.