КАНТ. Готов… поменяться.
ЯНУС /показывает через плечо на ДИОНИСА/. Это он все придумал! Ты у него, как бельмо на глазу…
КАНТ А у тебя?
ЯНУС. У меня… — домик, детки… /Показывает ладонью./ мал мала меньше…
ДИОНИС. Янус, встань! Рядом с ним ты становишься бабой! /ЯНУС поднимается с колен./ Хочешь испортить мне праздник? /Выждав паузу, обращается к КАНТУ./ Кант, пробил час… и ты — у моих ног! /Вплотную приближается к носилкам./ Что теперь скажешь?
КАНТ. Скажу: «Дионис… чаще мой ноги»!
ДИОНИС /через него словно пропустили ток/. Встать! Поднять его! Живо! /Двое верзил в плащах подхватывают КАНТА подмышки. Другие — уносят со сцены носилки./ Ты, кажется, уже можешь стоять?
КАНТ /указывает кивком на верзил/. На двух костылях…
ДИОНИС. Не надо паясничать, Кант! Не твоя это роль! Всю жизнь ты дрожал над своим драгоценным здоровьем!
Среди людей в капюшонах — движение. Из толпы вырывается графиня КАЙЗЕРЛИНГ.
КАЙЗЕРЛИНГ. Пустите! Пропустите меня к нему! Господин Кант! Боже, Иммануил!
ДИОНИС. А, графиня… Рад видеть!
КАЙЗЕРЛИНГ. Что с ним, господин Дионис?
ДИОНИС /доверительно/. Видите ли, толпе нужны развлечения: зуботычины, поножовщина, шнапс… Она не прочь порезвиться и выказать удаль… пока не стреляют и все преимущества — на ее стороне! Для толпы это праздник. А бывшему гувернеру ваших малышек от этого сделалось дурно. /В толпу./ Эй, вы! Принесите профессору кресло!
ЯНУС. Кресло профессору!
Люди в капюшонах выносят на сцену кресло. Верзилы усаживают философа.
КАЙЗЕРЛИНГ /склонившись над КАНТОМ/. Иммануил! Боже мой! Что происходит?
КАНТ /тихо/. Похоже… что мы теряем рассудок…
ДИОНИС. Я скажу вам, графиня, что с ним… Его мучает совесть: Кант не терпел чужих мыслей… Но я — не в обиде. Мы только пытаемся перенять его опыт! /Обращаясь к толпе./ Слушайте все! Мы не будем стыдиться естественности! Пока вы сильнее — ни о чем не жалейте! И не раскаивайтесь! Взоры свои обратите к иным временам, когда содрогание плоти, крик ужаса, кровь были праздниками для бессмертных богов и поэтов, стоящих рядом с богами! Эй!
ТОЛПА /в такт с выкриками дружно поднимает сжатые кулаки/. Эй! Эй! Эй!
КАЙЗЕРЛИНГ. Господин Дионис! Это шутки с огнем, ибо люди — слабы и готовы поверить!
ДИОНИС. Коль слабы — повинуйтесь! И отбросим фантазии! У кого повелительная наружность, кто способен приказывать, кто господин от природы, тот не должен искать оправданий! Эй!
ТОЛПА /cнова в такт с выкриками поднимаются сжатые кулаки/. Эй! Эй! Эй!
КАЙЗЕРЛИНГ. Господин Дионис…
ДИОНИС. Графиня, не омрачайте нам праздника!
КАЙЗЕРЛИНГ. Нет… здесь не «праздник» — какое-то мрачное действо!
ДИОНИС /озираясь/. И верно… тут — мрачновато. /Кричит./ Янус, огня! И всю кипу — сюда!
ЯНУС /в толпу/. Тащи сюда книжки! /Быстро разводит костер. Верзилы приносят и сваливают у костра кипу книг./ Посмотрим, на сколько прибавится света… от мудростей Канта! /Хохочет./
В сгустившейся тьме танцуют зловещие отблески пламени.
ДИОНИС /неожиданно/. Янус, это попахивает инквизицией… Мы не погромщики! И вообще, у меня аллергия… к подгоревшим премудростям!
ЯНУС. А мне так… без разницы.
ДИОНИС /поднимает одну из книг, читает название/. «Всеобщая естественная история и теория неба». Автора нет… Некий анонимщик оклеветал здесь Вселенную, утверждая, будто бы небо имеет историю… Но нам-то известно, кто он!
КАЙЗЕРЛИНГ /ДИОНИСУ/. Вы не согласны с работой? Какие у вас аргументы?
ДИОНИС. Главный мой аргумент — в том, что я ее не читал! Пусть лучше судят о ней обитатели Прегеля — караси да лещи. /Бросает книгу через балюстраду./ КАЙЗЕРЛИНГ. Боже мой, господин Дионис, что вы делаете?!
КАНТ. Я объясню… Когда все, что он не читал будет скормлено рыбам… он сможет сказать, что прочел все на свете.
ДИОНИС. /Поднимает вторую книгу./ А это уже «О Вселенной во всей ее бесконечности в пространстве и времени». Каким образом смертный, даже если он Кант, может все это знать!?
КАЙЗЕРЛИНГ. Об этом сказано в книге.
ДИОНИС. Графиня, кто может позволить себе тратить время на чтение, когда вокруг — умирают от голода! /Вторая книга отправляется следом за первой./ КАНТ. И снова он прав: когда господин Дионис «умирает от голода», он заходит в трактир и берет отбивную: знаниями, как известно, живот не набьешь.
ДИОНИС /поднимает сразу несколько книг/. А это… /Читает./ «Критика чистого разума», «Критика практического разума», «Критика способности суждений»… — Критика! Критика! Критика! /Все три книги одна за другой летят в Прегель./ ЯНУС. Докатились: разум критикует разум! Рыба со смеху сдохнет!
КАЙЗЕРЛИНГ. Там сказано, что и у Разума существуют причины себя контролировать…
ДИОНИС. И какие, к примеру?
КАНТ. «К примеру»… ты ведь себя считаешь разумным!
ДИОНИС. Вот как!? /Пауза./ Ладно… /Великодушно./ Прощаю… Скажу тебе вот что: для всей этой тучи базарных мух /Показывает на толпу./ нет разницы между умениями высказываться и мыслить. Чистая истина просвистит мимо них, не задев. Но зато погляди, как они отнесутся к моим ЗАКЛИНАНИЯМ! /Обращаясь к толпе./ Друзья! Человек стал рабом головного мозга — это несправедливо! Разум должен быть водворен на место, чтобы служить исключительно для поддержания жизни! /Верзилы, охраняющие КАНТА, вытягиваются, задрав подбородки./ Так пусть посетит вас великое озарение, и культ мозга утонет в звенящем наплыве жизни, а на трон дня поднимутся новые идолы: страсть, исступление, сила и мужское величие! Пусть жизнь проявит себя в ослепительном блеске власти, в хмельном возбуждении удовольствий! Пусть забудется страх и проявится твердая воля! Эй!
ТОЛПА /возбужденно/. Эй! Эй! Эй!
ДИОНИС. Кант, я использую те же слова, что и ты, но какую веселую силу им придаю! Ибо я…
КАНТ…пустомеля! Одно и то же зерно может дать людям пищу, а может — хмельную отраву…
ДИОНИС /смеется/. Ворчишь. А вот я для тебя приготовил чудесное гнездышко… /Показывает в сторону висящей на блоках плиты./ Завтра тут зашумят «фонтаны» речей, восхваляющих Канта!
КАЙЗЕРЛИНГ /тревожно/. Иммануил! Что они собираются делать?
КАНТ. Не знаю… должно быть, — СВЯТОГО ИММАНУИЛА… /Откинувшись в кресле и улыбаясь, смотрит в вечернее небо./ Две вещи всегда поражали мой ум: это звездное небо над нами… и Моральный Закон внутри нас. Взгляд на бездну миров во Вселенной невольно внушает нам мысли, о том, как ничтожна и мимолетна в сравнении с ними животная жизнь… Однако взгляд на себя как на личность, сумевшую охватить эту бездну рассудком… и не утратить его, возвышает нас в наших глазах… А Моральный Закон внутри нас — уже целый мир… сотворенный нами самими.
ДИОНИС. «Звездное небо над нами и Моральный Закон внутри нас…»? Кант, мы высечем эти слова на могильной плите!
КАНТ. Я растроган.
ДИОНИС. Кто из твоих почитателей о тебе так заботился? И какие богатства ты получил из их рук?
КАНТ. Богатством моим всегда было ВРЕМЯ, которое я расходовал бережнее, чем гульдены.
ЯНУС. Ты был так хитер, что перехитрил сам себя!
ДИОНИС. Народ ненавидит того, кто навязывает ему непосильное бремя мышления!
Приближается грохот походных барабанов, звуки флейт и гобоев. Слышатся приветственные возгласы и раскаты «Ура!»
ЯНУС. Идут! /Ныряет в толпу./ ДИОНИС. /Приближается к балюстраде, смотрит на другой берег Прегеля./ Идут! Едут! Скачут!
Появляется придворный проповедник ШУЛЬЦ.
КАНТ. И вы — тут, господин придворный проповедник?
ШУЛЬЦ. Слава всевышнему! Это идет наша армия! Вот они — Гордые рыцари Пруссии! Мы начинаем новый поход! /Вглядывается в КАНТА./ Что с вами, господин ректор?
ДИОНИС. А, господин Шульц! Приятная встреча! Профессор так торопился на встречу с героями, что притомился и… сел отдохнуть.
ШУЛЬЦ /замечает плиту и блоки/. О, Господи! Что вы замыслили?!
ДИОНИС. Праздник! Если хотите… — спектакль!
КАНТ /ШУЛЬЦУ/. Вспомните, сколько я доставлял вам хлопот, господин проповедник… Настал час расплаты!
ДИОНИС. Профессор изволят шутить… У нас с ним тут вышла дискуссия…
ШУЛЬЦ /подозрительно глядя на скорчившегося в кресле КАНТА/. Боже правый! Что за дискуссия?!
ДИОНИС. Видите ли, господин Кант утверждает, что высшим судьей на Земле должен стать человеческий Разум. А я говорю, это — вздор! Ибо люди ума весьма редко преуспевают, становясь неугодными из-за нудной привычки все доводить до конца: жизнь годится только для праздников начинаний! Профессор толкует, что политическим благом должно стать всемирное объединение наций силой закона, от которого всякое племя, как бы мало оно не было, получает защиту. Кант вторит благому Эразма: «Одна война влечет за собой другую… Одно возмездие влечет за собой другое… Так пусть одна дружба влечет за собой — другую, одно благодеяние приводит к другому!»…