КАНТА уже не видно.
ШУЛЬЦ. Дионис, что ты замыслил?
ДИОНИС. Спектакль продолжается! /Вскакивает ногами на кресло./ Братья!
ШУЛЬЦ. /Снизу дергает ДИОНИСА за сюртук./ Дионис! Ты творишь недозволенное!
ДИОНИС. Кто посмеет «не дозволять»?
ЯНУС. Отстань, проповедник! Ты же слышал, это — спектакль!
ШУЛЬЦ. Одумайся, Дионис! Христом Богом молю!
ЯНУС. Это просто игра! Здесь все понарошку!
ШУЛЬЦ /упрямо трясет головой/. Нет! Нет! Нет!
ЯНУС. Ты достал меня, проповедник!
ШУЛЬЦ. Нет! Не… ЯНУСУ удается закрыть ему рот.
ДИОНИС. Братья! Я уже вижу, на горизонте встает светлый призрак невиданной битвы! Кто выживет в этой дикой борьбе, тот силен как черт! /Слышится голос походной трубы./ Вы слышите? Нас завет труба! Мы идем!
ГОЛОС КАНТА /усиленный резонансом склепа/. Идите, идите… Вас там… не дождутся!
ДИОНИС. Заткнуть ему глотку!
ШУЛЬЦ. /Вырвавшись из рук ЯНУСА, — падает на колени./ Смилуйся, Дионис, коленопреклоненно молю, во имя творца всего сущего отмени эту казнь!
ЯНУС. Проклятый святоша! Так ты добиваешься казни!?
ГОЛОС КАНТА. Постой, Дионис! Я скажу… Мне хотелось бы жить… — просто жить… и работать.
ДИОНИС. Слыхал, проповедник? Я знал, что он этак заговорит!
ГОЛОС КАНТА. /тихо/. Люди — чудные дети… Сердца их — сосуды нежности и сострадания. Разум — средоточие высшего знания и доброты…
ДИОНИС /едко/. Какая идиллия!?
ГОЛОС КАНТА. Но едва появившись на свет… они попадают в капкан дикой ярости, утверждающей свое превосходство над более тонкими душами, — в западню исступленного бешенства, порожденного узостью мысли, скудостью сердца и кретинизмом в необозримых масштабах! Это неистовство требует рабской покорности!
ДИОНИС. Хватит! Заткнуть ему глотку!
ГОЛОС КАНТА. /продолжая/. Но тот, кто тянется к будущему, устремлен к справедливости, тот не сможет молчать, ибо есть убеждения, которым нельзя изменить… не разорвав собственного сердца! Ты слышишь меня, Дионис? Спектакль продолжа…
ДИОНИС /схватившись за голову/. Ай! Больно! Моя голова! /Сползает с кресла./ О, Небо! Моя голова! /Мечется по площадке./ За что эти адовы муки! /Стонет./ За что? Видит Бог, мои помыслы подчинены возвышению личности! Оживляя дряблые души, я разверзал перед ними глубины, о которых они не догадывались. Жаждущие шли ко мне, как — к источнику. Я пробуждал их от спячки… /Указывает в ту сторону, куда увели Канта./ В то время как он проторял дорогу для ВСЕХ, я звал каждого следовать — собственной! Боже! Моя голова! /Стонет./ Моя голова! Будь он проклят! Эй, вы! Опускайте плиту! /Плита опускается./ Идиоты, быстрее! Ну что вы копаетесь? Черт побери! Пусть нас камень рассудит! /Плита с грохотом ударяется о постамент. ДИОНИС вздрагивает, на мгновение застывает на месте, рыщет взглядом, вперившись в ЯНУСА, указывает перстом на него. Янус падает на колени./ Вот кто во всем виноват! Воистину! На недоумков слова мои действуют как динамит! Тем, кто их понимает буквально, было бы лучше родиться глухими! По милости этих скотов Праздник Мысли кончается всякий раз скотобойней… а все Святое, Возвышенное оказывается в сточной канаве!
Сцена погружается в темноту, из которой прожектор выхватывает коленопреклоненного ЯНУСА.
ЯНУС /произносит на фоне невнятного речитатива голосов/. Господи! У меня — дом, детишки, хозяйство. А они изгаляются над простым человеком! Житья от них нет!
ГОЛОСА /можно разобрать слова из Евангельской заповеди/. «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…» /Голоса отдаляясь, снова звучат как невнятное бормотание./ ЯНУС. Вот! Опять морочат нам головы! Слыхом не слыхивал, чтобы любили врагов! Дурят нашего брата! Так и свихнуться не долго…
ГОЛОСА /доносится внятная фраза/. «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное…» ЯНУС. Господи! Что они делают!? Смилуйся, Боже! Прибавь хоть немножко мозгов… чтобы «за дурака не держали»!
ГОЛОСА /слышен фрагмент из посланий апостола Павла/. «Ибо мы одним духом омылись… И нет уж ни Эллина, ни Иудея, ни Скифа, ни варвара, ни раба, ни свободного — все мы одно во Христе Иисусе…» /Голоса затихают./ ЯНУС /вскакивает, мечется в луче света/. Что ж это, Господи, ты позволяешь им богохульствовать, поминая, вымолвить тошно, поганого… «Скифа»! Будь оно проклято, это паскудное Время! Малышки, мои несмышленыши! Как защитить вас от умников и зубоскалов? /Выскальзывает из светового пятна./ ШУЛЬЦ. /Появляясь в том же луче вместо ЯНУСА, потрясает над головой кулаками./ Будь проклят… всяк верующий! Ибо Вера — от диавола и равносильна Неверию! В Господа можно только «уйти», перестав быть собой, раствориться, исчезнуть — тогда… проникаешься Им без остатка! /Бьет себя в грудь./ Замолчи, Бога ради! Вырви лютой гордыни язык! Ибо наиподлейший из всех — грех священнослужителей: лишь они сознают, что творят! Из догматов, заветов, пророчеств, апокрифов и толкований смертный с готовностью принимает единственное… что душа его будет жить вечно. И приходится обещать… только б вняли и верили! Господи! Грех-то какой!? Научи, как сказать, как шагнуть, как вздохнуть, как моргнуть… и не впасть в святотатство!
Луч прожектора гаснет. На сцене — гостиная в доме КАНТА. Справа — окно, дверь в прихожую. Слева — другое окно, дверь на кухню. За окнами — утренний свет. Прямо — закрытая двустворчатая дверь в комнату хозяина. Посреди гостиной — стол. На столе — подсвечник со свечами, которые забыли потушить. Возле стола — стулья. На одном из них, опустив голову, сидит ЛАМПЕ. Из прихожей появляются КРАУС и ГИППЕЛЬ. ЛАМПЕ встает им навстречу.
КРАУС /печально/. Сидите, сидите, Лампе… Нам все известно.
ЛАМПЕ /двигается и говорит, как во сне/. Да, господа… /Непослушными пальцами пытается погасить свечи в подсвечнике./ КРАУС. На улице встретили вашу кухарку… Хотели спросить, как он спал, а узнали…
ЛАМПЕ. Да, да… господа…
ГИППЕЛЬ. Лампе, как это было?
ЛАМПЕ /с трудом собирается с мыслями/. «Как это было?» Вчера мой хозяин весь день бушевал и метался в постели… С кем-то спорил… и рвался к столу — к своим книгам… А когда я давал ему пить, — обращался ко мне… но, скорее всего, принимал за другого… Он даже собрался бежать… Я едва его уложил… Потом успокоился, и я думал, что он засыпает… Но все повторилось… Под утро я задремал… А проснулся… увидел, мой Кант, господа… /Сдерживая слезы./ Отправил кухарку за лекарем… Только зачем ему лекарь теперь…
ЛАМПЕ удаляется на кухню. ГИППЕЛЬ хочет открыть дверь в комнату КАНТА.
КРАУС. Стойте, Гиппель, дождемся врача.
ГИППЕЛЬ. Я не в силах поверить!
КРАУС /печально/. От этого никому не уйти.
ГИППЕЛЬ. Мне страшно! Представить себе не могу, что его больше нет!
КРАУС. Что ж… Время подумать и о церковном обряде.
ГИППЕЛЬ. Кант не очень-то в этом нуждался… — видел в церкви лишь утешение для беспомощных душ…
КРАУС. И узду для — неистовых.
Из кухни появляется ЛАМПЕ, неся поднос со стаканом чая.
КРАУС /кивает в сторону ЛАМПЕ/. Смотрите, он — как во сне. /Мягко обращаясь к ЛАМПЕ, указывает на поднос./ Лампе, это вы… — для него?
ЛАМПЕ. /Словно очнувшись, подходит к столу, опускает поднос./ Извините… Понять не могу, что — со мной… В этот час он всегда обращался ко мне со словами: «Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.» Это — как утренний колокол… Что теперь будет? Как мне жить, если больше уже не услышу: «Лампе, будь добр… сооруди мне чайку.» /Беззвучно рыдает./ ГИППЕЛЬ. Лампе, это несчастье объединяет всех нас…
ЛАМПЕ. Да, да…
КРАУС. Вот и доктор!
Из прихожей появляется ВРАЧ. ЛАМПЕ механически помогает ему снять плащ, принимает из рук баул.
ВРАЧ /с порога/. Печальное утро, господа. Кухарка мне только что сообщила… Не думал, что это случится сегодня… Вчера он был чем-то встревожен, метался в бреду… Однако потом успокоился, даже уснул… Простить себе не могу, что не был с ним до конца! Теперь извините… Я должен взглянуть. /Приближается к двери в комнату КАНТА, приоткрывает ее, вздрагивает, распахивает обе створки./
Через открытый проем видна залитая утренним светом часть комнаты: край постели, заваленный бумагами письменный стол, в кресле за столом — КАНТ, в белой рубахе, весь точно светящийся изнутри. Он что-то сосредоточенно пишет. Друзья Канта, ВРАЧ и слуга на мгновение окаменели.