Лазарь Кармен
РАССКАЗЫ
ДИКАРИ (1901)
Сорочка угольщика
Был седьмой час утра.
Залмановский приют, что против обжорки, давно опустел.
Сносчики, элеваторщики, лесники, бакалейщики и полежалыцики давно покинули уже приют и расползлись по всем щелям порта.
А Степан-угольщик и не думал оставлять приюта.
Встав час назад, он присел на матраце, обхватив обеими волосатыми руками свои колени, зарыл в них свою всклокоченную голову и проводил мутными глазами ночлежников.
Проводив их, Степан перевел глаза на приютского сторожа.
Тот, мягко ступая по липкому асфальту пола необутыми ногами, подбирал матрацы, складывал их вдвое и тесно развешивал на протянутой во всю длину палаты веревке.
Сторож после принес ведро воды, швабру и, подкатав до щиколоток брюки, развел на полу шваброй лужу.
Степан не спускал с него глаз. Мрачно насупившись, он следил за каждым взмахом его швабры и грязными ручейками, бегавшими по всей палате.
Степан повернулся потом к окну.
В закрытое и покосившееся окно печально глядела осень. Мелькал, барабаня в стекла, дождь, и проносились темные клочковатые тучи.
Сыро, грязно и скучно было в порту. И Степан отвернулся.
Он по-прежнему обхватил колени руками и зарыл в них голову.
Постороннему могло бы показаться, что Степан в данный момент занят какой-нибудь думой, навеянной осенью, и что эта дума, как червь, сосет и гложет его.
Но он ошибся бы. Степан ровно ни о чем не думал, хотя низкий лоб у него то и дело морщился.
Да ему и думать-то было не о чем. Все им было давно передумано.
В свое время бесконечно длинными зимними и осенними вечерами он думал о тех милых близких, которых он бросил, о возвращении к ним, о новой совместной с ними жизни, он думал и мечтал о работе на пользу страждущего ближнего, о торжестве добра и правды.
Он думал обо всем этом в продолжение двадцати лет пребывания своего в карантине, пока мозг у него наконец устал думать.
И Степан постепенно забыл о своих близких, о возвращении к ним, о совместной с ними жизни и несбыточном торжестве добра и правды.
Карантинная грязь, «сливки от бешеной коровы» (водка), проклятая угольная пыль, проклятые «штифты» (паразиты), пьющие запоем «дикарскую» кровь, ужасы зимней безработицы и общество «дикарей» без веры, без почвы под ногами, без надежды на светлое будущее, общество людей, потерявших человеческий облик, их горячечный бред ночью и пессимизм, доходящий до всеотрицания, до отрицания красоты, счастья и цели в жизни, вытравили из мозга и сердца Степана все, все без исключения.
И из человека, некогда мыслившего, получилось ходячее олицетворение апатии, ходячий отброс, ходячие лохмотья, из которых высовывались страшная, обросшая голова с мутным, безжизненным взглядом и грязные конечности, существо, прячущееся днем в пыльных и глубоких, как колодец, трюмах, а вечером в обжорке и в самых отдаленных уголках приюта.
Степан апатично работал, апатично ел, пил, апатично подставлял свою спину под резину стражника, апатично глядел, как портовый «кадык»[1] выворачивал у него карманы и стаскивал с него теплушки.
Степан мог бы просидеть теперь на матраце, не изменяя своей позы, до вечера, если бы сторож не добрался к нему со шваброй и не крикнул:
— Чего матрац греешь?! Ступай! Ишь, расселся!
Степан медленно поднял голову.
— Чучело! — фыркнул ему в лицо сторож.
— Кто чучело? — равнодушно спросил Степан.
— Ты!
— Правда! — согласился Степан и чуть заметно ухмыльнулся.
— А еще дворянин, — покачал головой сторож, — образованный! Тьфу, срам какой! Поглядел бы ты на себя в зеркало. Не то что на чучело — на зверя похож. Ишь, волосища-то, патлы у тебя какие! Сам ты оборвался. Весь в клочьях, точно покусали тебя собаки. Необутый. Грудь и шея голые. Сорочки у тебя нетути; вместо нее одни подкандальники. Как у каторжана!
Степан слушал, и лицо у него менялось.
Когда сторож заговорил о подкандальниках, то Степан машинально потянулся к шее и сорвал с нее черный ошейник. Это был уцелевший воротник — остаток некогда бывшей на нем сорочки.
Он сорвал потом с обеих рук два таких же черных подкандальника — манжеты, тоже остатки сорочки, положил их на колени и стал мрачно созерцать их.
— Небось годика два назад одел сорочку, — сказал сторож.
— Два с половиной! — насупился Степан.
— Ну вот! — обозлился сторож. — А кто виноват, что у тебя нет сорочки?!