— Покорнейше благодарю.
Блямба выуживал крюком указанное и продолжал шарить дальше. Он шарил, чуть не задевая флегматично посматривавшего на него Тряпку.
— А ну-ка, — говорил Блямба, — повернись, дай теперь тут порыться.
И Тряпка покорно, как дитя малое, поворачивался. Бывало, крюк Блямбин нечаянно застрянет в лохмотьях Тряпки.
— Легче, — замечал тогда Тряпка, — а то и меня, пожалуй, захватишь. Рогожа я тебе, что ли, или баранья кость?!
Блямба ухмылялся.
Порывшись и устав порядком, тряпичник доставал обыкновенно свою каменную, с отбитым краем у горловины, трубку, насыпал в нее махорку, облокачивался о край ящика и начинал сообщать новости. Тряпка слушал.
Известно, какие могут быть новости у тряпичника.
— Нынче, — сообщал он, — стекло и тряпки в цене падают. Прошлым годом за пуд тряпок десять копеек давали, а нонче — семь, за стекло то же самое. Ох-хо!..
— М-м! — мычал из своей норы Тряпка. Блямба сплевывал по направлению к эстакаде и продолжал дальше:
— Вчера в Массовском приюте скоропостижно умер один нищий. Сорок целковых нашли у него в жилете.
— М-м!.. Блямба!
— Что такое?
— Когда я околею?
— Должно быть, скоро.
— А ты почем знаешь?
— Уж я знаю. Вижу. Больно уж ты стал похож на тряпку. У тебя вон гной завелся. Ишь, прыщей-то и нарывов сколько у тебя повылазило!
— А был я человеком, Блямба! — вздыхал Тряпка.
— Был, верно! И я был человеком. Вон и эта тряпица, что возле тебя валяется, тоже «человеком», холстом, парусом была. Несло ее по ветру…
— И меня несло, — вздыхал опять Тряпка. — А куда всю эту гниль сплавляешь? — в сотый раз интересовался он, тыча ногой в мешок Блямбы.
— На завод, на фабрику. Ну, положим, не все. Только тряпки, кости, стекло да бумагу. Остальное идет за город.
— А что с остальным делают за городом?
— Сваливают в кучу.
— И что дальше?…
— Лежит себе эта куча и гниет. Трескают ее, себе на здоровье, черви, мочит ее дождь, тащат собаки и крысы.
— Так-с! А ты возьми меня с собой, Блямба! — горько усмехался Тряпка.
— Ишь что выдумал. Ты мне на что дался?! Что я с тобой делать стану?! Кость возьму, из нее сахар сделают, из тряпки — бумагу, а из тебя нешто патоку гнать будут?!
— И то правда. А как думаешь, Блямба, мог бы я быть еще человеком?
— Почему же нет! — задумчиво отвечал тряпичник. — Вытащить бы тебя из ящика, свести в баню да хорошенько выпарить, губкой и мылом вымыть, остричь, залечить твои язвы и одеть на тебя чистую сорочку. А можно! Да только — вот, некому…
— Блямба, — прерывал Тряпка дрожащим голосом, — выходит, нет мне спасения и надо мне околевать в ящике?!
— Выходит! Ну, прощай, некогда. Надо на завод поспеть еще. Ох-хо!
Тряпичник выколачивал трубку, засовывал ее в правый сапог, взваливал на плечо мешок и уходил.
После такого разговора Тряпка нервно захлопывал крышку, по горло зарывался в отбросы и спустя несколько минут в душном и тесном, как могила, ящике раздавалось сдавленное и глухое рыдание.
Тряпка, всеми забытый, одинокий и предоставленный на гниение, рыдал, как ребенок.
— Тряпка, а Тряпка! — раз окликнул его Блямба.
— Что?!
Блямба достал свою трубку, запыхтел ею и, не торопясь, сообщил:
— А слышал? Стражник говорил мне, что ящик этот снимут завтра отседова, бо на этом месте пакгауз будут строить.
Сказанное произвело впечатление.
В ящике послышалась возня, и из отверстия вынырнула облезшая голова Тряпки. Тряпка был страшен. Вместо носа на лице у него зияла дыра, а вместо глаз гноились две щелки.
Блямба выронил трубку.
— Ну и патрет! — воскликнул он.
— Ты говоришь правду?! — прохрипел Тряпка, хватая Блямбу крючковатыми и припухнувшими пальцами. — Ящик снимут?!
— Да, правда!
Тряпка почернел и выпустил Блямбу.
— Куда же я денусь? — с дрожью в голосе и растерянно спросил Тряпка.
— Куда знаешь!
Разговор этот происходил вечером.
Солнце садилось и гаснущими лучами золотило набережную. Отовсюду тянулись, обгоняя друг друга, зашабашившие лесники, угольщики, полежальщики и сносчики.
Сверкнул у брекватера маяк.
— Ну, прощай, ох-хо! Грехи наши тяжкие! — вздохнул Блямба и тяжело взвалил на свои острые и дряхлые плечи мешок.
Он взял потом в правую руку крюк, съежился и заковылял по направлению к эстакаде.
А Тряпка, наполовину высунувшись из своего ящика, глядел ему вслед мрачным и тусклым взглядом.
Надвинулись сумерки. По набережной, по брекватеру и судам замелькали огоньки. Замелькали огоньки и вверху, в высоко висящем над портом городе. Кругом вместе с вечерней прохладой разлилась тишина.