— Н-нет.
— Ешь. — Кляча сунула ей ломоть хлеба.
Танька стала есть и успокоилась.
— Страшно еще? — спросила Кляча.
— Немножко. А кто они? — И она робко указала на окружающих.
— Женщины.
— Что же они такие некрасивые, страшные?
— Оттого, что жизнь их некрасивая, страшная да босяцкая. Горя у них — что реченька. Ты думаешь, они родились такими страшными? Тут есть одна Манька Поручица. Не какая-нибудь, а дворянка, столбовка. Веришь, отец у нее поручик. Спроси всех, скажут. Как начнет она рассказывать, сколько у них дома всякого народу бывало. Страсть! Сам исправник бывал, всю ночь на фортепьянах играли, пели и с молодыми офицерами танцевали.
— Боже!
— Ты думала что? Есть тут еще одна гильдейка — купчиха. Муж орехами и изюмом торговал. Есть и приказчица, портниха. Мало кто тут есть. Много о них рассказывать. Жили себе люди в свое удовольствие. Ешь, пей, сколько душеньке угодно, и никаких. А подошла такая пора, они спились и босячками поделались.
— Что же они теперь, бедные, делают?
— Кто к чему имеет охоту и сноровку. Кто поноску барыням за три копейки с базара тащит, кто на постройках землицу носит, а кто на шармака живет… Ну, это пока они не совсем стары. А когда совсем постареют и зубы у них выпадут — околевать будут. Ты водку пьешь, куришь, Танька?
— Боже меня сохрани. Ни капли во рту никогда не было, и табаку не нюхала.
— Это ничего, научишься. Мы тебя научим. Будешь пить, легче на душе будет… Ну, ладно, спи! Завтра вставать рано. Ох, грехи наши!..
Кляча поерзала на своем матраце и уснула.
Уснула и Танька.
Кляча разбудила ее рано.
Несмотря на рань — три часа ночи, — в палате почти никого уже не было. Только две-три женщины позевывали и потягивались на своих матрацах.
— Хочешь, — спросила Таньку Кляча, — со мной в гавань идти? Что-нибудь да заработаем.
Таньке ничего не оставалось, как согласиться.
Впрочем, она согласилась охотно. Кляча первая обласкала ее, первая утешила, накормила и посвятила ее в незнакомую жизнь, и Танька почувствовала к ней дочернюю привязанность.
Она даже в уме решила никогда не оставлять полуслепой старушки, одинаково с нею несчастной и одинокой.
И они пошли.
Дорогой Кляча знакомила Таньку с портом и наставляла ее:
— Нас, Танька, женщин, что стреляют в порту, много. Шестьдесят штук наберется. Ссор поэтому и разладу среди нас много. Вижу, например, с телеги упал кусок угля. Я — к нему. Нагнулась, а тут, как воробьи, налетят на тебя душ пятнадцать женщин, опрокинут и все рвут кусок. Оно, положим, везде и всегда так. Жрать всем хочется. Ну, да бог с ними! Теперь, Танька, — правило. Помни: чуть морская акула, стражник, значит, увидит тебя, ты немедля хоронись за вагон, а не то — в клепки или черепицу. Лезь к черту за пазуху, куда хочешь, не то беги что есть духу. Морская акула — человек казенный. Он не любит, когда люди шатаются зря, без дела и только норовят что-нибудь стрельнуть, склюнуть. Правило второе: что соберешь, клади в мешок и мешок держи крепко. А то кадыки непременно у тебя его выхватят. Что соберем, продадим, а выручку пополам.
Танька слушала, утвердительно кивала головой и шла следом за торопливой старушкой.
— Забирай влево, лево на борт! На Платоновский мол! — скомандовала Кляча, когда они очутились в гавани. — Там со вчерашнего вечера должен стоять батумский пароход. Он приходит по четвергам через каждые две недели. Уж я расписание знаю. А для чего он нам, знаешь?
— Не знаю.
— То-то! На том пароходе — кочегар. Мы попросим его, и он разрядит топки и даст нам перегар. Перегоревший уголь, значит.
И старуха, несмотря на свои шестьдесят лет с чем-то и кривой бок, делавший ее похожей во время нагибания на клячу, быстро заковыляла меж тюков, ярусов шпал и клепок, ежесекундно нагибаясь и подбирая каждый уголек, зернышко и кусочек хлопка.
— Танька, не плошай, — каждый раз повторяла Кляча.
И Танька не плошала. Она нагибалась к земле без конца и отдыха.
— Все подбирай! — командовала Кляча.
— Ай! — вдруг вырвалось у Таньки.
Танька, ковыляя в согнутом положении, больно ударилась головой о вагон.
— Что? — спросила Кляча.
— О вагон стукнулась! — протянула Танька и схватилась за голову. На голове у нее показалась кровь.
— Бывает! — равнодушно заметила старушка. — Я не раз нарывалась на вагон и на клепки. Надо глядеть в оба. А то прошлым летом Манька Наездница так стукнулась, что пять дней в больнице лежала…