Скромность ее пленила Шевалье, и после нескольких задушевно проведенных вечеров он торжественно сочетался с нею.
Каждый день, аккуратно в два часа, к магазину мягко подкатывал новенький кабриолет, уютный, как гнездышко колибри, для двоих, с грумом позади, и увозил их за город, к себе на виллу у самого моря, спрятанную в зелени плюща, гордых и упругих кленов и акаций.
Лично M-r Шевалье представлял собой типичного французского буржуа, перенесенного на русскую почву, крайне самодовольного, надутого и невежественного. Он весьма кичился своей принадлежностью к «великой нации» и считал себя в России таким же неприкосновенным, как китайское божество в кумирне. Чуть кто дерзал посягнуть на его имущество или персону, он требовал немедленного удовлетворения от русского правительства через французского посла.
До обзаведения собственным конфексионом он долго работал у лучшего портного в Париже простым подмастерьем. В Россию он приехал с небольшими деньгами, но со знанием дела и быстро пошел в гору.
Когда-то, вначале, при открытии конфексиона, он сам кроил, примерял. Но в последние пять лет он ни разу не брался за иглу и ножницы. Он только и делал, что гоголем расхаживал по конфексиону, любовно поглядывая на шпилеобразные носки своих лакированных ботинок, на розовые ногти, и охорашивался перед зеркалом; сто раз на день он доставал из жилетного кармана то черепаховую гребенку, то щеточку и расчесывал и разглаживал свои волнистые, светлые усы и круглую бородку, подпертую высоким двойным воротником; часто менял костюмы и галстуки и встречал и провожал со сладенькой улыбочкой заказчиц, которым очень нравился.
Раз только он решился взяться за иглу. Это было прошлым летом. В магазин вошел франт.
— Простите. Со мной только что на бульваре приключилась неприятность. Отскочила пуговица от пальто. Нельзя ли пришить?
Шевалье с истинно королевским жестом предложил ему скинуть пальто. Тот скинул.
Шевалье хотел было отправить пальто вниз, в мастерскую, но почему-то раздумал, взял его из рук франта вместе с перламутровой пуговицей и положил на стойку. Он достал из кармана игрушечный золотой наперсток с эмалью на донышке, из-за обшлага своего прелестного пиджака — иголку и, по-прежнему молча и по-королевски, стал пришивать пуговицу.
По магазину пошел шепот. Комми, сбившись в кучку, с изумлением взирали на своего патрона. Это было таким событием.
Шевалье хотел пококетничать или развлечься от безделья.
В минуту пуговица была пришита. Франт со счастливым лицом натянул на себя пальто и протянул Шевалье двугривенный. Тот не пошевельнул даже бровью и сухо процедил:
— Или рубль, или нышефо.
— За пуговицу-то?! — подскочил франт. Шевалье, не меняя величественной позы, измерил нахала с ног до головы презрительным взглядом.
Франт задергал лицом, как грудной младенец, собирающийся заплакать, достал рубль и со звоном бросил его на прилавок. Шевалье даже не притронулся к нему.
— Уберите! — сказал он спустя несколько минут спокойно приказчику, указав головой на рубль…
— Monsieur Шевалье?
— Што такое? — спросил он лениво на ломаном русском языке старшего закройщика.
Он стоял спиной к нему, как всегда, самодовольный, сытый, изящный, и шлифовал напильником длинные треугольные ногти.
Закройщик, толстый угодливый мужчина, замялся.
— Ну-у! — подбодрил его Шевалье.
— Там… там, — проговорил он, краснея и заикаясь, — Зигмунд…
— Comment?[36]
— Я говорю, Зигмунд пришел.
— Кто он?
Шевалье за время разговора ни разу не повернулся к закройщику.
— Штучник, который у нас работал… Он оставил мастерскую в числе тех… двенадцати…
Шевалье на этот раз быстро повернулся и спросил, высоко вскинув бровями:
— А что ему угодно?
— Просится обратно…
— Артель их, значит, фюить, тю-тю?!
— Да.
— О ла-ла! — весело пропел Шевалье.
В серых глазах его блеснул злорадный огонек.
— Глория!.. Ma petite! Слышишь! — сказал он громко по-французски. (Она проверяла за кассой чеки.) — Дамская артель лопнула!
— Браво! — воскликнула она и захлопала в ладоши. — Но кто сказал?
— Да вот — пришел один из этой банды и просится обратно.
— А-а!.. Canailles…[37]
Шевалье в сильном волнении зашагал по магазину. Пять месяцев назад рабочие предъявили какие-то требования. Это была такая дерзость. Он, конечно, отказал. Они оставили его и открыли собственный конфексион. Сколько в них было тогда гордости, самоуверенности. И теперь один приходит с повинной. О! Они все придут!..
— Позвать? — спросил несколько смелее закройщик.
— Naturellement Oui, oui![38] Это очень интересан.
Закройщик ушел и вернулся с тщедушным, маленьким человечком в рыжеватой бородке. В нем было много сходства с судном, потерпевшим сильную аварию.
Плохой пиджак висел на нем клочьями, башмаки расползались, как сыр, и длинную, как у птицы, сухую шею его еле прикрывала нижняя, давно не видавшая мыла сорочка.
Он остановился в дверях, в тени, и тиская в руках шляпу, смотрел перед собой пугливыми глазами.
Там, в глубине магазина, освещенный ярким дневным светом, стоял, широко расставив ноги, засунув руки в карманы и поджидая его, Шевалье. В фигуре его, в глазах сейчас просвечивало что-то кошачье, хищное.
— А! — проговорил он вкрадчиво. — Monsieur Зигмунд.
Зигмунд прижал к груди шляпу и пролепетал:
— Здравствуйте!
На него уставилось из-за прилавок и кассы тридцать пар глаз комми и Глория.
— Чего же вы стесняетесь?! Пожалуйста! — Шевалье мягким и округлым жестом пригласил его к себе.
Зигмунд короткими шажками, недоверчиво и закрывая рукой прорехи на платье, вышел на середину магазина.
Шевалье брезгливо окинул его грязную сорочку, спутанную и как бы вылепленную из глины бородку, некрасивое, бескровное лицо с глубокими морщинами и провалами на щеках и воспаленными куриными глазами, поморщился и спросил тем же вкрадчивым голосом:
— Что с вами, милейший Зигмунд? У вас такой нехороший вид! Неужели дела ваши так скверны? У вас, как мне казалось, так много заказов! Помилуйте, ваш конфексион!.. О ла-ла!
Шевалье вытянулся на носках, сунул в оба жилетных кармана по два пальца и откинулся назад всем корпусом. В пышных усах его затрепетала полупрезрительная-полуироническая улыбка.
— Его больше нет, — печально прошептал Зигмунд и опустил голову.
Губы у него были сухие — их точно долгое время держали под прессом — и шевелились с трудом.
— Ка-ак?! — притворился изумленным Шевалье.
— Артель наша распалась.
— Вот те раз! Но почему? Mais pourquoi?
— У нас не хватило средств.
— В самом деле? Ай-ай-ай! Как жалко! Но куда делись остальные ваши артельщики? Такие славные, энергичные, предприимчивые молодые люди!
— Не знаю, — ответил Зигмунд уклончиво, щуря воспаленные глаза.
Свет бил прямо в лицо.
— Они ведь собирались задушить меня.
За кассой послышалось хихиканье.
— Вы что же теперь делаете?
— Ничего.
Зигмунд посмотрел на него умоляюще и проговорил:
— Прошу вас… работы…
— Работы?! Вам работы?! Вы удивляете меня, monsieur Зигмунд! Такой независимый, самостоятельный мужчина!..
— Мы… я, жена и дети второй день голодаем… Один ребенок умер… Хозяин выбрасывает на улицу…
В горле у Зигмунда заклокотало.
— Да-а? Вас выбрасывают…
Шевалье переменил тон. Он холодно и с нескрываемым теперь презрением и брезгливостью посмотрел на Зигмунда и резко отчеканил:
— А мне какое дело!
Зигмунд рванулся к нему. Он хотел поймать его руку, но тот быстро отошел в сторону и снова отчеканил:
— Non!.. Ниет!
Это «ниет» прозвучало в магазине, как удар хлыста.
— Уберите его! — сказал он потом закройщику, указав на застывшую в согнутой позе с протянутыми и заметно дрожащими руками жалкую фигуру штучника, как некогда на тот рубль.
Закройщик убрал его. Он выпроводил его в холодную прихожую позади конфексиона.
Штучник, однако, не терял надежды смягчить черствое сердце бывшего патрона. Два дня, как тень, бродил он вокруг магазина, плакал перед закройщиком и несколько раз останавливал Шевалье, когда тот садился с женой в кабриолет.
Шевалье, чтобы отвязаться, смиловался и принял его обратно.