Артель гнутой мебели, в свою очередь, одолжила им три дюжины венских стульев.
Посреди стола торт — рог изобилия. На карточке, воткнутой уголком в червонцы из мармелада и леденцов, щедро рассыпанных по карамельной дощечке, отпечатано: «2-я сапожная артель».
Звонок. Другой торт. Башня Эйфеля. Его торжественно вносит мальчишка в белом колпаке и переднике. Это любезность переплетчиков. Тортам, кажется, не будет конца. А вот гости! Неизвестный молодой человек в потертом рединготе, пенсне в роговой оправе и стоптанных скороходах. Из верхнего кармана выглядывает замасленная записная книжка и карандаш. Движения несколько робкие, неуверенные.
— Позвольте представиться, сотрудник!..
— Представитель печати?! Очень приятно!
Они знакомят его с помещением. Поправляя часто непокорную манишку, он интересуется утюгами, кафельной печью, конфоркой и, морща лоб, как Спиноза, заносит все в записную книжку. Еще один представитель печати, депутаты от всех артелей, по двое — мостовщики, рослые детины в красных рубахах под пиджаками и бородах лопатой, пекари, квасовары, городской голова, сам городской голова…
Последним является «батька», артельный батька в своем неизменном длинном сюртуке. Он выше всех ростом и широк в плечах. Лицо у него крупное, доброе, усы темные, пышные, как у запорожца, слегка тронутые тусклым серебром глаза светятся любовью и счастьем. Все наперерыв услуживают ему. Один отбирает у него трость, другой — шляпу, третий — пальто.
— Милости просим за стол!
Батьку и голову усаживают на почетные места.
Гости едят, пьют, говорят речи. Говорит голова, сотрудник. Выражают наилучшие пожелания артели. Саша отвечает довольно складным тостом. Аплодисменты, рукопожатия.
Очередь за батькой. Он говорит мягко, тепло, просто, как никто.
У штучников от счастья и радости закипает в груди. Он, Зигмунд, ловит его руки, целует их и шепчет, обливаясь слезами:
— Моисей!.. Вы — Моисей!.. Как он вывел евреев из Египта, из рабства, так и вы!..
Батька осторожно высвобождает свою руку и прижимает Зигмунда к груди сбоку, и Зигмунду так тепло на этой груди, так хорошо. Он весь век лежал бы на ней. Плачут и серб Войтов, и Шпунт.
По случаю торжества они сегодня не работают, хотят веселиться. Саша, подобрав фалды прокатного сюртука, пляшет камаринскую.
Кто-то приносит батьке цитру, и он поет, медленно перебирая струны, свою излюбленную «думу» собственной композиции, сочиненную им в пути, при бесконечных переездах из города в город, в душных коробках третьего класса под неугомонный стук и грохот колес:
Лицо у батьки одухотворенно. Он грезит родной забитой Украиной, ее славным, поэтичным прошлым, бесстрашными «лыцарями», подплывающими на ненадежных челнах к самому Цареграду, Запорожской Сечью, и настроение его передается окружающим. Все вокруг замерло.
Войтов и Зигмунд не сводят с него восторженных глаз. Зигмунд думает:
«Вот человек!.. Бросил все, семью и весь отдался служению ближнему».
И если бы человек этот сказал: «Иди за мной!» — Зигмунд не задумался бы ни на минуту и пошел бы даже на край света (как некогда рыбари — за Христом)…
Штука, лежавшая на коленях у Зигмунда, сползла и скатилась под стол. Зигмунд нагнулся и поднял ее со словами: «Сон, золотой сон!..»
Он водворил ее снова на колени и снова унесся в прошлое.
Следующий день… Все исчезло — торты, посуда. Они сидят за рабочим столом в собственной мастерской. Они получили вчера же, во время торжества, два заказа — на сак и на жакет. Почин.
Вейнцвейг заливается, как канарейка: «Бог всесильный, бог любви-и!..» Голос его в этой большой, светлой комнате звучит чище, красивей.
Гончаров острит по адресу m-m Шевалье. Лиза хохочет — звенит колокольчиком. Всегда угрюмый Войтов, прокусывая гнилыми зубами макара (нитки), широко улыбается. Всем весело, легко. При мысли же, что они работают исключительно на себя, иголки мелькают в их пальцах с утроенной быстротой.
Гончаров вдруг бросает работу и говорит:
— Лиза! Давайте падеспань танцевать!
— А Шевалье что скажет? — спрашивает она лукаво.
— Прошло то время! Ну-ка, Мазини!
Вейнцвейг обрывает свою арию и заводит падеспань.
— Та-ра-та-та, тара-та-та-а-а!..