— Что вы делаете?! Бога у вас нет! Куда я теперь денусь с больным ребенком?! У меня нет квартиры!
— А мне какое дело?!
— Бог накажет вас!.. Комната опустошена.
— Можете уходить! — заявляет дворник. Глотая слезы, мама укутывает братишку в шаль.
— Идем! — говорит она ему.
— Я не хочу, я не могу!
У него от слабости кружится головка.
— Как же быть?! Ты видишь — нас гонят?!
— Но я не могу, не могу!..
Мама целует его, успокаивает и берет на руки. Мы покидаем квартиру.
Во дворе много любопытных.
Проходим мимо. Я следую позади с опущенной головой.
— Куда мы идем? — спрашиваю, когда выходим на улицу.
— Куда?! Куда?!
Мама сама не знает…
Тихо в доме. Только мечется веселый, неунывающий, болтливый маятник.
Тускло горит посреди комнаты над круглым столом с черной клеенкой висячая прикрученная лампа. В ее свете все предметы — стол, буфет — кажутся мертвыми, холодными.
Голова мамы с пепельными кольцами и застывшими на ресницах слезами покоится у меня на плече. Она спит.
Теперь мне все ясно. Я знаю, как это случилось, каким образом испортилось ее сердце. Оно испортилось от непосильного труда, огорчений. Но кто виноват?!
Кто-то шевелится на постели в третьей комнате. Отец. Он — он виноват. Трезвый же голос шепчет:
«Не он! Виноваты те, которые не оплачивали его труда, пили его соки, платили ему жалкие гроши, благодаря чему нежной маме, нежному цветку приходилось выполнять грубые работы — стирать, гладить, мыть полы, нянчить нас, детей, бежать в снег и дождь по благотворителям, унижаться, просить об освобождении от платы за нравоучение, сражаться с домовладельцами. Вот кто виноват!»
Во мне опять закипает ярость, и я хочу крикнуть: «Звери! Полюбуйтесь на вашу работу!..»
Ах, если можно было бы подарить ей новое сердце!
Вы не знаете, где можно достать новое сердце?!
К СОЛНЦУ! (1917–1920)
Сын мой
— Сын мой, радость моя!
— Папка, где ты пропадал? Я три дня не видел тебя!
— Неужели соскучился?
— Конечно. Как же ты так?
— Мальчик золотой!..
Отец в сильном возбуждении несколько раз горячо поцеловал сына, потом поднял его высоко на руки и стал подбрасывать к потолку, громко напевая «Марсельезу».
— Папка, что с тобой? Ты такой веселый!.. Ой, боюсь, уронишь! — И мальчик заболтал в воздухе ногами и засмеялся.
— А-а, трусишь! Я и не знал, что ты такой трусишка! Ну, да бог с тобой. — И отец бережно опустил его на пол.
— Папка, где ты измял так свой костюм? И почему лицо у тебя усталое, небритое?
— Я две ночи не спал, детка. Мама где?
— Она на шоссе. Туда все пошли, там участок горит.
— Вот как. Стало быть, и здесь то же самое.
— Папа, вчера у нас тут шли с красными флагами, пели «Марсельезу», и у всех нацеплены были красные ленточки. У меня тоже такая ленточка, мама купила.
Сын побежал в детскую и вернулся с красной ленточкой, приколотой к груди.
— Папа, папа! — захлебываясь, продолжал мальчик. — Я видел на станции девочку с большим черным пуделем. На шее у пуделя был красный бант; это она нацепила ему. И всем, кто проходил, она говорила: «Собака тоже сдалась, как тот министр».
— Ха-ха-ха. Забавно.
— Папка, да расскажи же, где ты пропадал и что делал?
— Сейчас, дай только умыться и закусить.
Отец освежился холодной водой, с жадностью поел кусок хлеба с маслом, выпил стакан молока и закурил папиросу. Он подошел к окну, в котором виден был весь дачный поселок с его бревенчатыми игрушечными домиками, садиками, пустырями, заборами и уличками, выбеленный снегом. День был солнечный, и снег искрился и сверкал, отражая, как в зеркале, оголенные черные кустики калины, мелкие ели и сосны. Из множества труб вились серебристые дымки. У окна сильно припекало.
— Благодать, — проговорил отец.
— Папа, ты ведь обещал.
— Да-да!
Отец обнял сына, подвел его к оттоманке и, усевшись с ним поудобнее, поуютнее, притянул его золотую головку к своей груди.
— Где пропадал, хочешь знать, мальчик мой? В городе.
— Но там, говорят, стреляли из пулеметов.
— Да, стреляли.
— И ты не боялся?
— Вначале боялся, а затем привык.
— Если бы я знал, папка, не пустил бы тебя.
— Глупенький… А здорово палили. Ходишь по улице, и сверху — трр, трррр, та-та-та.
— Тебя ведь могли убить.
— Могли. Но я был осторожен и обходил опасные места. Но были такие отважные, которые совсем не боялись пулеметов и шли прямо навстречу смерти с пением.