Она открывала окно, машинально, по старой привычке кормила из рук пролетающих птиц и молчала, вся без остатка погруженная в мир теней.
- Давай вернемся,- по-прежнему говорил он, оглядываясь куда-то назад, в тот странный мертвый день восьмого лета тридцать второго числа.
Она привычно качала головой, откидывая с лица волосы, ничему не удивляясь и не радуясь, только иногда, когда она протягивала руки, в ладони падал лунный свет, дребезжал старенький рояль, роняя тонкие прозрачные звуки, он давно уже спал, картинки слетали со стен трупиками убитых птиц, и, глотая соленый, светлые капельки губами, она смотрела на человека, спрятавшегося от рубинового дождя, умершего, и до сих пор так и не понявшего этого, того, кого она любила в тот странный мертвый день восьмого лета тридцать второго числа...
ПАУТИНА
Я не помню, с какого момента стал осознавать себя. Сначала были странные разрозненные обрывки окружающего мира: темная нора, темнота которой была родной и знакомой, потом непонятный бледный свет, падающий и сочащийся из тонкой щели в потолке. Мои глаза воспринимали его, как что-то чужеродное и потому страшное, от чего хотелось спрятаться или забиться в один из самых теплых углов. Я не помню точно, когда наступил момент, разбудивший мое любопытство. Этот бледный, тонкий луч притягивал к себе мое внимание, я больше не мог ни о чем думать, мне хотелось коснуться его, забраться в него, понять его, выйти по нему туда, откуда он берет свое начало. Это стало навязчивой идеей, я с ней засыпал и просыпался, метался из стороны в сторону, измеряя шагами темное пространство моей норы, и когда мое любопытство достигло предела, я понял, что больше не могу, и хотя страх по-прежнему был силен, я двинулся в сторону этого непонятного, бледного, и утонул в нем весь, без остатка.
То, что я увидел, поразило мое воображение настолько, что несколько минут, я едва ли был способен соображать вообще, это было так странно и не похоже на то, что я видел когда- либо раньше, да и что я мог видеть, кроме родной темноты моей норы: это было огромное пространство с двумя большими прозрачными квадратами, из которых и лился, но уже не тонким лучом, а сплошным потоком, яркий струящийся свет. Я моментально ослеп, и в это мгновенье на меня кинулось что-то больше и страшное, зубастое и черное, поддело меня когтистой лапой, я перевернулся и в ужасе кинулся прочь, в спасительную темноту моей норы, и долго еще приходил в себя и не мог отдышаться...
Это происшествие на какое-то время отбило у меня охоту выходить куда-то, но каждое утро луч падал с потолка снова и снова, я вспоминал, как прекрасный сон, то, что видел в тот раз, и мне хотелось еще... Я стал умнее, и чтобы не ослепнуть, когда я еще раз пойду, я долгие часы просиживал у самой щели, и глаза мои, в конце концов, привыкли к свету, и когда я понял это, я решился.
Все оказалось не так страшно, в этом огромном пространстве было много мест, в которых легко было спрятаться, были места сумрака, хотя темнота их, конечно, не шла ни в какое сравнение с темнотой моей норы, но там тоже было спокойно, а страшный когтистый зверь не мог меня в них достать. Я научился убегать и притворяться мертвым, находить себе еду, и просто зависать где-нибудь на потолке, где меня никто не тревожил. Так продолжалось достаточно долго, пока я не увидел ее.
Она сидела в кресле, поджав под себя ноги, и я сначала поразился длине ее волос, они очень напоминали мне мои лапы, но лап у меня было только восемь, а количество ее волос никто не смог бы сосчитать, я уверен, что даже она сама не знала этого точно. Сначала мне нравилось просто наблюдать за ней. Она двигалась с какой-то странной очаровательной грацией, несмотря на ее большой рост, и такое неуклюжее строение тела, я поражался, как она не падает, передвигаясь всего на двух лапах, которые даже лапами назвать было нельзя, настолько они были ни на что не похожи. Когда я стал немного понимать то, о чем она говорила с таким же существом, как она, только немного выше и совсем безобразным, я узнал, что лапы свои они называют ногами. Мне нравилось слушать, как она говорит, было что-то мягкое и певучее в этих странных нелепых звуках, я подползал поближе, усаживался поудобнее, чтобы мне было видно ее, и мог сидеть так часами.
Я не помню момента, когда во мне проснулось желание, он ускользнул от меня, как теряется утром нерассказанный сон, просто однажды я вдруг осознал, что мне безумно хочется прикоснуться к ней, почувствовать всеми восемью лапками тепло или прохладу ее кожи, пробежаться по руке от серебра колец на пальцах до плеча, спрятаться в длинных волосах, заблудиться в них, утонуть... Я понял, что это желание жило во мне всегда, с тех самых пор, когда я увидел ее в первый раз, сидящую в кресле, поджав под себя ноги. Я долго боролся с собой, не имея ни малейшего представления, как она отреагирует на мое появление вообще, но я был куда красивее того существа, что находилось рядом с ней, говорило с ней, ложилось с ней спать, сидело за столом... Я любил, когда она оставалась одна, смотрела в голубой светящийся экран того, кого они называли телевизором, или лежала в кровати с книжкой в руках; но больше всего я любил, когда она сидела в кресле, особенно в сумерках, забыв включить этот страшный желтый глаз под потолком. И однажды вечером, именно в такие сумерки, я решился.
Я выполз на середину комнаты и застыл, пристально глядя на нее. Она смотрела куда-то за окно, где ветер трепал еще голые ветки деревьев, составляя из них причудливые рисунки коричневых полос на сером фоне неба. Черный страшный зверь спал на ее коленях, и она машинально трогала его рукой, то поглаживая, то теребя. Я ждал долго, надеясь, что она заметит меня, и отчаянно этого боясь. Она встала, протянула руку, и под потолком зажегся яркий желтый глаз, она сделала два шага по направлению ко мне и отшатнулась, заметив меня. Я увидел на ее лице отвращение и страх, я почувствовал, как я ей противен, она испугалась меня, но не хотела уничтожить, и даже за это я был ей благодарен, но все во мне кричало от боли, и я моментально убрался в свою нору, пообещав себе, что никогда больше, никогда, никогда... Как я пережил эту ночь, я плохо помню, помню сплошную боль, которая теперь стала мной, или я стал ей, хотя, какая разница, помню, как я вспоминал снова и снова ее испуганное лицо, ее дрожащие губы, я шатался по таким знакомым переходам норы и все время натыкался на стены, которые оказывались в самом неподходящем месте, видимо потому, что я был просто не в состоянии их заметить и вовремя свернуть. Утро не принесло облегчения, когда я увидел тонкий ровный луч, падающий из щели в потолке, мне стало еще хуже, потому что вновь захотелось увидеть ее, сидящую в кресле, поджав под себя ноги, коснуться ее кожи всеми лапками, осторожно пробежать по руке и спрятаться в волосах, заблудиться в них, утонуть...
И когда мое отчаянье достигло предела, я решил, пусть, я выйду из норы, выползу на середину этого огромного пространства, которое они называли комнатой, и буду смотреть на нее и ждать этого черного страшного зверя, ждать смерти, как избавления от того, с чем я не смог справиться сам...
Я выбрался из норы и увидел, что она еще спит. Длинные волосы разметались по подушке, рука покоилась на одеяле, и белизна пододеяльника оттеняла ее нежную розоватую кожу, я забыл обо всем на свете, я забрался по ножке кровати, мечтая раз, только лишь раз, коснуться ее, ощутить ее тепло или прохладу, пробежаться по руке всеми лапками, осторожно и трепетно, и спрятаться в длинных волосах, заблудиться в них, утонуть... Я пополз по пододеяльнику, отчаянно желая, чтобы она не проснулась и не испугалась меня снова, я был очень осторожен, я едва передвигал лапками. Когда я коснулся ее руки, меня затрясло, я несколько мгновений стоял на месте, рука была теплая и нежная, я не могу описать этого ни словами, ни мыслями, я никогда не чувствовал ничего подобного, это было слишком великолепно для того, чтобы быть правдой, я перестал что-либо соображать вообще, я видел и ощущал каждым кусочком тела только эту руку, теплую и нежную, и я пополз по ней вверх, туда, где на подушке, разметавшись, спали ее волосы, чтобы спрятаться в них, заблудиться, утонуть...