Он боком немного удалялся, а они все отставали и отставали.
Может, тот, кого отец так ловко свалил, травмировался, а может, сообразили, что лучше не связываться, потому что не просто же так все неудачно у них вышло и отец исчезает, оставляя им фунт презрения. Даже не оглядывается. Брезгливо не смотрит в их сторону.
Такой он был – отец! И что с того, что у него руки нервно потом подрагивали, а возле правого глаза жилка пульсировала, и взгляд печальный и задумчивый, и сам, щупленький, ссутулился…
Пусть знают!
Потом сыновья просят, умоляют отца еще раз показать, как все было. Как он здорово тех… Парни, значит, стояли или, верней, шли навстречу. Один, значит, ногой, с раскрутом, а другой, без раскрута, прямой от себя… Так, да?
Отец расставляет обоих, старшего и младшего: он как бы движется по тротуару навстречу этим крутым, в джинсе, и они ему навстречу, совсем уже близко, почти рядом, и тут один из них
(старший) делает типа фуэте – довольно высоко, но медленно задирает ногу (правую) и как бы касается отца. Верней, чуть не касается, потому что отец ловко успевает уклониться, и пока старший вертится, одновременно балансируя, чтобы удержать равновесие, отец демонстрирует уход-уклон от удара младшего
(согнутой в колене ногой от себя), ногу подхватывает и рывком поднимает…
Толчок.
Младший тяжело валится на крестец (больно), но на лице у него не столько боль, сколько восхищение.
Конечно, все замедленно, все не по-настоящему, хотя и очень похоже, все с улыбкой, и если младшенький слегка ушибает себе крестец, то это еще раз подтверждает отцовскую бойцовскую сноровку.
Молодчина батя!
Вроде как из безмерности, из разверзшихся небес грянула молния – и повергла. Справедливость восстановлена… Правда, не совсем молния. Но ведь – победа.
По-бе-да!
Иногда они меняются местами, и тогда уже кто-нибудь из сыновей, старший или младший, выступает в роли как бы ничего не подозревающего отца, идущего по пустынному переулку, а отец становится одним из тех парней, что на него напали, и вся сценка разыгрывается с самого начала. Каждое движение повторяется вновь и вновь, словно они пытаются постичь некий тайный смысл. Вернее, смысл всей этой невозможной, немыслимой, фантастической ситуации.
Дело в том, что все произошло очень быстро и неожиданно, объясняет отец, он даже не успел испугаться и действовал абсолютно бессознательно, подчиняясь инстинкту самосохранения.
Либо пан, либо пропал… И те парни, конечно, тоже не ожидали, что все получится вовсе не так, как они задумали или предполагали, – ведь отец был один и с виду щупленький, к тому же и немолодой.
Откуда им было знать, что это – /отец?/
//
Почему-то сыновьям хочется еще и еще раз проиграть всю ситуацию: чтобы отец шел и они ему навстречу… А вдруг что-нибудь похожее? Ведь всегда что-то происходит, и если уж с отцом, то с ними и подавно. Никогда нельзя знать наверняка, что тебя ждет.
И никто не знает.
И вот наступает вечер, ноябрьский, темный, тревожный, а отца все нет и нет (где-то задерживается), и мать посылает сыновей, старшенького и младшенького, встретить его, потому что наверняка тот будет возвращаться своим любимым переулком, несмотря на темень и недавний неприятный случай. Отец полагает, что раз уже было, то больше никогда не повторится – мол, в одно место два раза не стреляют.
Может, так и есть, но спокойней, если все-таки ребята сходят и подождут его там, в переулке, а потом вместе вернутся. Парни оба крепкие, накачанные, что старший, что младший, пусть сходят. А если отец вдруг решит пойти кружным, более длинным путем – по освещенной улице, то они просто разминутся, и все. Не потеряются…
Переулок и впрямь малопривлекательный – темный, пустынный: с одной стороны тоскливая бетонная стена хлебозавода с натянутой поверх нее колючей проволокой, с другой – уже погасшие окна научно-исследовательского института. Глухое такое место, неприятное, где если ходить, то только днем и по рабочим дням, когда люди. А так никто ничего не услышит и не увидит.
Братья стоят в темноте, лишь чуть-чуть прореженной одиноким фонарем возле входа в институт. Они ждут. Раньше отец их опекал, раньше он был защитой и подмогой, а теперь они сами готовы грудью встать за него, они выше и сильнее (хотя отец все равно отец), они чувствуют свою мощь…
Мышцы их, накачанные регулярными упражнениями, отжимами и гирями, тоскуют под одеждой, томятся по напряжению и действию.
Отвага чуть кружит голову. Им спокойно в этом переулке, где всего несколько месяцев назад их отец так классно обставил двух негодяев. Правда, в последний миг он все-таки побежал, а бегущий человек – почти побежденный человек. Человек испугавшийся.
На самом деле ему надо было подскочить к упавшему и пнуть того тупым носком тяжелого ботинка, а потом уже расправиться с другим. Последнее слово нужно оставлять за собой – тогда ты действительно король. Таков закон. А бежать (как бы ни бежать – с достоинством ли, боком, оглядываясь или не оглядываясь) – все равно потерять лицо. Обнаружить свой страх и свою слабость. Не исключено, что те парни сочли отца трусом, хотя их и было двое и они были сильнее.
Братья представляют себе, как это было. И тогда младшенький, всегда щедрый на выдумку, предлагает отца разыграть, как бы все повторив, что уже не раз репетировали, только теперь здесь, где все когда-то и произошло.
В переулке.
Шаги издали, быстрые, ближе и ближе, похожие на отцовские.
Какой-то человек (отец) спешит, и они, переглянувшись, трогаются ему навстречу. Все короче разделяющее их пространство. Когда тень приближается вплотную, почти поравнявшись, их то ли не замечая, то ли не узнавая, старшенький вдруг быстро и резко, с раскрута, бьет высоко поднятой ногой.
У него получается.
Удар мощный и, главное, точный, с глухим таким призвуком, за которым следует шелестящий, нежный звук падения. Младшенький подскакивает и добавляет, уже по лежащему.
Человек не поднимается, а так и лежит темнеющей грудой возле бетонной стены.
Неподвижно.
Словно из безмерности выпадает человек и, пролетев некое беспредельное расстояние до земли, шмякается с тяжелым глухим плюхом прямо на асфальт рядом с бетонной стеной хлебозавода.
Еще не совсем понимая, что произошло, братья, старшенький и младшенький, вдруг резко поворачиваются и срываются с места, как при выстреле стартового пистолета. Они бегут очень быстро, перебирая слегка обмякшими крепкими молодыми ногами, – к повороту, к арке, к своему двору, к дому, к подъезду. Они бегут так, как будто за ними кто-то гонится, хотя никто не гонится
(сзади тишина). В груди у обоих, несмотря на тренированность, ухает и хрипит.
А позади – тишина и только черное длинное жерло переулка.
Никто за ними не гонится.
ПРИСЛУШИВАЮЩИЙСЯ
Кем-кем, а меломаном Ч. вряд ли можно было назвать. Послушать музыку – это конечно, кто ж против (особенно по настроению), как всякий мало-мальски культурный человек. Но не так чтоб регулярно или тем более обивать пороги разных концертных залов в надежде на лишний билетик. Честно говоря, он бы и не отличил хорошего исполнителя от не очень хорошего и даже плохого, потому что музыка и есть музыка, а тонкости и нюансы – это для эстетов и ценителей. Для знатоков. На что он вовсе и не претендовал.
Музыка существовала где-то рядом, целый огромный мир, как, впрочем, литература, или кино, или театр, или живопись, все это было как бы несколько отдельно, куда можно временно погрузиться.
Нырнуть, чтобы потом вынырнуть и жить обычным, самым банальным образом.
Но возможно, что и не вынырнуть, и тогда с человеком что-то происходит, заметное даже невооруженным глазом.
То человек как человек, а то вдруг смотрит – и не видит, ходит и раскачивается в такт, руками и ногами, и даже головой подергивает, или рукой помахивает, словно дирижирует, или заговариваться начинает, называя себя почему-то Родионом