Он лежал и раздумывал, как ему теперь поступить. Пусть останется до завтра? Купить картошки, и пусть нажарит а-ля Сюисс… Или вообще предложить ей побыть с ним денек-другой? Приодеть ее по-человечески?
Из нее, оказывается, можно кое-что сделать. Попробовать написать ее такую, какая она была ночью. И ночь… еще парочку ночей с нею, и просыпаться рядом… Даже занятно. Это ведь теперь как бы мое произведение… Вот и поработать над ним, довести ее до дела, а то
“хороший, хороший”, а сама не знает еще ничего.
Нет, рискованно. Еще заживется, чего доброго. И что она будет тут делать? А ему галерею открывать надо. Что же касается написать… Не блажи, Элиаз, где тебе. Нет, вернее всего будет напоить ее кофе, и пусть себе едет в свою Афулу. У нее там ульпан, пусть иврит изучает.
Так и быть, великодушно решил Элиаз, сам отвезу ее на автостанцию, у нее же денег не осталось. Сотню не взяла, гордая какая! Ничего, возьмет, уговорю.
Или на денек все же можно? Почему-то ему хотелось, чтобы она снова взглянула на него, как смотрела ночью. Один раз еще, и попробовать все же нарисовать… А вдруг да получится. Вон ведь стерва Лоис сразу заметила, что что-то в нем все же есть… ну, было… Красок надо подкупить, небось все початые засохли, акрил сохнет быстро. Или акварелью? Пожалуй, акварель ей больше подойдет… Одну-то ночь ничего, и ей приятно, все-таки для нее было серьезное переживание, и прямо сразу взять да отправить… нет, хороший так хороший.
Девушка зашевелилась, поправляя под простыней свою одежду. Что-то сняла, скомкала, что-то застегнула, что-то заправила.
– Как дела, художница?
Элиаз потянулся было обнять ее, но она повернула голову, снова быстро провела губами по его щеке и выскользнула из постели.
И целоваться даже не умеет. Или это у них в России так целуются?
– Да ты что, сердишься, что ли?
– Сердишься? – удивленно переспросила девушка. – Почему?
– Ну, за эту ночь.
– За ночь? Разве ты сделал плохо?
Элиаз как раз считал, что сделал все очень хорошо, гордился собой, что так деликатно действовал, как только обнаружил ситуацию.
– Ну, это ты мне скажи, художница, – самодовольно сказал он.
Девушка улыбнулась своей улыбкой исподлобья, проговорила быстро:
– Не плохо. Ты художник, и я художник, вот и познакомились, – и убежала в душ.
Ишь ты, засмеялся ей вслед Элиаз. Ему приятно было, что художница не такая постная, как могло показаться с первого взгляда.
Тут пришел соседский парнишка, принес найденную на помойке картину, и Элиаз даже не огорчился, а только ухмыльнулся одобрительно, ай да
Лоис, сильна старуха!
Девушка уехала в то же утро. Сперва долго мылась и стирала в душе, потом смущенно сказала, что очень хочет есть, оказывается, почти сутки не ела. В доме нашлось полпачки крекеров и два йогурта, она все это съела, одно удовольствие смотреть. Выпила кофе, сказала спасибо и встала. На предложение остаться, побыть день-другой ответила улыбкой и покачала головой.
– Не хочешь? – изумился Элиаз.
– Не могу.
– Какие же у тебя такие срочные дела? Иврит? Я тебя в три счета натаскаю.
– Не дела… и не иврит…
– Тогда что? Неужели не хочешь побыть со мной?
– Не могу.
– Почему не можешь?
– Не надо.
– Как не надо? – оторопело спросил Элиаз.
– Да, не надо.
– Тебе не надо?
– И тебе.
Это что же такое? Он ей предлагает, а ей не надо! Он уже целый план составил, как они проведут день, какие джинсы с низким поясом он ей купит, и какие краски для портрета, и какие продукты, и они приготовят настоящий обед… ну и постель, конечно… и галерею решил не открывать… а ей не надо!
Элиаз до того растерялся, что так и отпустил ее. Даже не отвез на станцию, даже адреса не спросил. Сто долларов она не взяла, а сказала, что ей надо тридцать шекелей, и их взяла. И сказала спасибо.
– И все? – сказал Элиаз. – Спасибо, и все?
– И все, – ответила девушка, застенчиво улыбаясь исподлобья.
– Одноразовый трах, и все?
– Нет, еще вот.
Подошла к нему, стала на цыпочки и нежно поцеловала в губы. Но в руки не далась, увернулась и пошла к двери. У двери остановилась, улыбнулась опять и сказала на прощанье:
– Еще увидимся! Я тебя на выставку приглашу!
Вот тебе и мышка серенькая. Ну, положим, целоваться по-человечески она все-таки умеет, хотя и не очень. Но вообще…
Сперва Элиаз чувствовал только недоумение и досаду. Как-то ему скучно стало, не знал, за что приняться. Вышел в галерею, взял альбом. Заложил в него последний снимок, и его больно кольнуло в груди. Светлые широко раскрытые глаза все так же бестрепетно заглядывали ему прямо в душу. И опять, как и ночью, это оказалось для него слишком, захотелось немедленно сказать или подумать что-нибудь, только теперь уже не просто, а как-нибудь похуже. Умеют они использовать нашего брата, подумал он со злостью. Ишь целка. Я, говорит, раньше не хотела… Да ее самое, наверно, просто никто не хотел. Весенний ангел, как же… у Боттичелли эти девки тоже… небось утрахали их до самых мозгов, вот и пляшут теперь…
Стало как будто легче. Он подписал дату, захлопнул альбом и пошел открывать галерею.
Элиаз был незлопамятен, и злость его прошла быстро. Прошло и недоумение – кто их разберет, этих русских. Да и весь этот эпизод стал быстро забываться, как забывалось и покрывалось пылью все в жизни Элиаза.
Картину Элиаз вставил обратно в раму и скоро довольно удачно продал ее, опять же американскому туристу и, что самое интересное, тоже из
Цинциннати, как и Лоис. Вот смеху будет, если она как-нибудь эту картинку увидит! Только вряд ли, город большой.
Иногда, закладывая в альбом новую фотографию, он видел снимок художницы, но он смотрел на него теперь мельком, прищурившись, или не смотрел совсем. Раз ему подумалось, может, съездить в Афулу, найти ее ничего не стоит, проверю, как она там использует мой подарок. Чтоб хоть не зря старался. Но в тот день как-то не вышло, и на следующий некогда было, да и стоит ли, зачем. А там забылось и это желание.
И опять по дну оврага бесконечной вязкой чередой потянулись в далекое море черепичные крыши, покатые иудейские холмы, сводчатые улочки Старого города, мудрые раввины и беспечные хасиды, и мелкая желтая пыль беззвучно оседала на них. Край оврага подползал все ближе Элиазу под бок, и он уже не вскрикивал в полусне и не пытался удержаться, хватаясь за лежащее рядом женское тело.
ШОПИНГ – ЭТО ВСЁ
– Оружие есть? – спрашивает меня охранник у входа. Он не всегда меня спрашивает, иногда только, для шутки, а так обычно кивнет, улыбнется и пропустит. Мы с ним хорошо знакомы.
И я тоже иногда отвечаю просто “нет”, а иногда шучу, бомба, говорю.
Или, говорю, пояс с взрывчаткой на мне. Тогда он проводит по моей спине своей лопаткой, и лопатка всегда пищит, это я еще в детстве проглотила шарик от подшипника, и он там где-то врос, мне не мешает, но при проверке всегда пищит. И мы оба смеемся.
Не то чтобы я заигрывала с молодыми людьми, как некоторые женщины в возрасте, нет, мне это ни к чему, наоборот, когда я такое вижу, мне вчуже неприятно. Ходит сюда одна такая, с длинным носом и в плиссированной юбке до колен, делать ей, видно, совсем нечего, так она заводит разговоры с продавцами, где мужчины. А я нет, если уж, так только с продавщицами. А с охранником пошутить сам бог велел, он эфиопский мальчик, и ему, наверно, здесь неуютно среди белых. Так вот, пусть знает, что не все белые плохо к ним относятся. Совсем молодой мальчик, и красивенький такой, тонкий, стройный, головка маленькая, круглая, а глаза большие и тоже круглые, и носик точеный.