— Вы часто выбирались куда-нибудь с Рексом?
У меня, хоть он и уехал, когда я была еще маленькой, остались о нем романтические воспоминания.
— Рекс приходил почти каждый день. Мы до самой темноты, а то и за полночь, обсуждали насущные дела. Он часто приводил с собой друзей. По два-три раза в неделю брал нас на вечеринки, встречи, лекции, в кино или музеи, приглашал к себе домой.
— Отец сидел без работы, а у Рекса водились деньги?
— Да, покуда он сам не потерял работу, они все ее по тем или иным причинам теряли. Одного, учителя, директор после урока социологии объявил красным, навсегда закрыв ему доступ к преподаванию. У другого в свое время не хватило денег на учебу в медицинском институте, и он брался за черную работу, но потом не стало и ее. У третьего было столько домочадцев, плюс родители, плюс бабушки и дедушки, что он пришел в полицейский участок и попросился в тюрьму. Завидовать было ровным счетом некому. Веселого было мало, моя девочка.
— Потом Великая депрессия закончилась и стало хорошо, да? — спрашиваю.
— Депрессия закончилась, — отвечает мама, — но хорошо не стало. Рекс переехал в Калифорнию, а как иначе, ведь он же второй мистер Уильям Пауэлл. Ему нашлась работа — товароведом в магазине. Он, бедняжка, ее ненавидел. Последнее, что он сделал перед отъездом, — снял на видеокамеру, как ты бьешь чечетку под «Отправляйся восвояси». Ты улыбаешься там во весь свой щербатый рот.
Описание меня огорошивает. Я бы предпочла, чтобы Макс потом тоже вспоминал обо мне с ностальгией.
— Я тебя нарядила, завязала большой бант. Ты била чечетку, размахивая руками, бант подпрыгивал вверх-вниз. В до блеска начищенных туфлях сверкало солнце. Звезда домашнего кинематографа, — рассказывает мамуля.
Она ожидала от меня большего, это понятно.
— Почему вы с папой не поехали? — спрашиваю.
— Твой отец испугался. Великая депрессия превратила всех в трусов, — говорит мама.
И плачет. Слезы вытекают из ее глубоко запавших глаз и скапливаются в складках кожи.
— Двадцать пять лет кряду отец смотрел в окно и приговаривал: «Как же мне не хватает Рекса». А Рекс у себя в Лос-Анджелесе каждый день вздыхал: «Как же мне плохо без него». Рекс не мог простить жене, что она увезла его от привычного круга общения, от закадычного дружка.
— А как обстояли дела у вас? — интересуюсь. — Отец тоже на тебя злился?
— Нет, но вечно повторял: «Мы были, как Давид и Ионафан»[26].
— А потом?
— Потом случилась Вторая мировая война, за ней война в Корее, а потом Рекс умер. А следом умер и твой отец. И все закончилось. Замену друг другу они так и не нашли.
— Но у папы была ты!
— Я не умела петь смешные песенки на вымышленном языке. Не умела изображать игру на пианино. Была плохо образована. Мы редко общались с нашими прежними знакомыми.
— Тогда надо было перебираться к Рексу, — замечаю я.
— Ты мне будешь указывать, как я должна была поступить? — вскидывается мамуля. — Нужно рассчитывать свои силы. Мы что, Оуксы из кино «Гроздья гнева», чтобы ехать в Калифорнию? И что бы мы там делали? Собирали фрукты, как Генри Фонда и Джейн Дарвин?
— У меня к вам персональная просьба, — говорит мужчина позади, поглубже заталкивая мне под спину свое пальто. — Не желайте мне хорошего шабата.
— Не могла я вот так вот взять и уехать на другой конец страны, — говорит мамуля. — У меня здесь жили мама, братья. Да и как было сорвать с насиженного места вас, детей?
— А что такого? — говорю я. — Нам бы понравилось в Калифорнии.
Мама на своей бархатной подушке становится почти прозрачной, тает на глазах.
— А кроме того, — говорит она, — там бы никто не знал, что я вылитая Норма Ширер.
Свой жир уже поперек горла
Рядом со мной на скамье сидит мама. Раньше она занимала два места, две бархатные подушки. Теперь одно место свободно.
Мама ощупывает свое лицо.
— Дай-ка мне зеркальце, — говорит она.
Смотрится.
— Стоило похудеть, как все лицо в морщинах. Да еще волоски на подбородке.
— Нормально выглядишь, мама, — говорю я.
Старуха она и есть старуха.
— В следующий раз захвати с собой увлажняющий крем, — наказывает мамуля. — Здесь так жарко — все равно что сидишь на батарее.