— Мам, хватит, — отвечаю я. — Лучше замолви за них доброе словечко.
— Это я могу, — в мамином голосе сквозит гордость. — Я тут, наверху, не без связей, сама понимаешь.
И поправляет свою красную бархатную подушку.
— Ты имеешь в виду папу? — спрашиваю.
— Связи, а не общество друзей, — отвечает мама. — Ты думаешь, ты здесь зачем? Чтобы напомнить Ему о связях, протолкнуть меня наверх, так сказать.
Возникает наш прежний сосед, срывает со скамьи пальто.
— Доброго здоровьичка! — напутствует его мама.
Он поворачивается к нам спиной.
По проходу к нам спешит служка.
— На вас поступила жалоба, — сообщает он мне.
Мы с мамой пристыжены.
— На работе все в порядке? — спрашивает она, едва шевеля губами.
— В порядке, — даю лаконичный ответ.
— Надо кое-что уладить, — говорит мама.
— Что?
— Кое-что между нами.
— Опасное это дело, — говорю.
— Начинай первая, тогда и я тебе кое-что скажу, — предлагает она.
Служка смотрит в нашу сторону. Я гляжу строго перед собой.
— Мне нечего рассказывать, — говорю.
— Когда мне было семнадцать, — сообщает мама, — я встретила свою любовь.
Я опускаю молитвенник.
— Кто это был? Где?
— Ты прямо как твой папочка, упокой Господь его душу. Вечно этот журналистский напор: кто? что? где? когда? почему?
— Ага, — говорю. — Вот и давай по порядку.
— Где: в Польше. Когда: после Первой мировой войны. Кто: юный джентльмен. Почему: потому что я была привлекательной юной леди.
— Это было до папы? — ревниво уточняю я.
— Было, было. — Мать закрывает молитвенник. — Целая майса, не хухры-мухры.
— Тот возлюбленный, — напоминаю я.
— Семьдесят лет назад, — говорит мама, — а кажется, будто вчера.
— Расскажи.
В этот момент проносят Тору. Мама подталкивает меня к краю скамьи, чтобы я поцеловала свиток.
— Это мой излюбленный момент в субботу, — замечает мама. — Тора проплывает в своем бархатном облачении, а мы подходим и целуем ее на счастье.
Тора возвращена в Ковчег.
— Рассказывай, — талдычу.
— Жила-была, — начинает мать, — юная девушка, у нее были мать и старшая сестра, ужасно, как ты увидишь, злая. Сбежав из России, они два года провели в Польше, в ожидании американских виз. Дело было в маленьком польском городке, зимой, когда свирепствовали холод и голод, что для той страны всегда было в порядке вещей.
Все поднимаются с мест, а я даже не замечаю.
— Вставай, — подсказывает мать.
Вверх-вниз. Один из способов по-быстрому уважить Всемогущего.
— Все мы были беженцами из России, — продолжает мать. — На ночь нас пускали в синагоги, но днем, на время служб, мы обязаны были уйти. Мужчины спали внизу. Мы с твоей бабушкой и моей сестрой ютились на галерее, на ступеньках между скамьями.
Дважды в день община кормила нас чуть подслащенным рисовым супом из сухого молока. Это составляло весь наш дневной рацион.
Сестра воротила нос, и матери пришлось продавать наши пожитки, чтобы ее подкормить. Мать недоедала, лишь бы побаловать старшенькую.
Чтобы матери с сестрой было полегче, я нанималась в прачки к горожанам, таскала на реку вороха одежды, выколачивала на льду каждую вещичку. В то время о резиновых перчатках и не слыхали. Мои руки так дубели от холода, что час потом не могли отойти.
Я ей сочувствую, но меня подстегивает нетерпение:
— А возлюбленный? Ты повстречала его возле реки? Как сирена, приманила его на берег?
Но историю рассказывает мать, а ее подгонять бесполезно.
— Трудно мне приходилось, — говорит мать. — От студеной речной воды у меня всю жизнь потом страшно сводило руки. Такая вот награда за мое доброе дело.
— А сестра?
— Ей надоело. Быть бедным — это так скучно. «Что нам делать?» — ныла она. Я кое с кем переговорила, и, тут ты уже знаешь, мы создали театр. У меня был дрей, дивный поворот головы, я умела делать реверансы, петь, немного танцевала, хорошо запоминала текст. А сестра стала билетершей. К нам присоединились некоторые горожане, и среди них был один студент, красивый юноша.
— Мама! — ахаю.
— Стройный. — Голос мамы звучит мечтательно. — Белокурый, с добрыми глазами, то ли голубого, то ли орехового цвета, забыла.
— И что было дальше? — мне невтерпеж.
По проходу приближается служка. Я поспешно вскакиваю на «тихую» молитву. Во время этой молитвы служка не имеет права вас беспокоить.
— Чудом пронесло, — говорит мать.