В то время у меня был роман с племянницей раввина городка Бялы. Звали ее Нина, по-моему, я вам уже как-то о ней рассказывал. Она сбежала из дома ребе и пыталась в Варшаве стать художницей. Своего дядю — раввина — она шантажировала тем, что крестится, если он перестанет слать ей деньги. Просто полоумная. Наша любовь была того сорта, что в бульварных романах именуется неистовой. Она сгорала от ревности и всегда подозревала самых непричастных ко мне женщин. Раз в несколько недель она пыталась покончить с собой. До нее я ни разу не поднял руку на женщину, но Нинину истерию можно было утихомирить только кулаком. Она сама это признавала. Когда начинались ее дикие фокусы — вырывание волос, вопли, хохот и попытки выброситься из окна, не оставалось ничего иного, как влепить ей несколько увесистых пощечин. Они действовали лучше, чем любое успокоительное. После этого она лезла целоваться. Раньше я умел управляться со своими дамами. Но Нина изматывала меня своей ревностью. Стоило ей увидеть меня с какой-нибудь женщиной, она впивалась бедняге в волосы, словно последняя базарная торговка. Она разогнала всех моих девочек.
Избавиться от Нины было невозможно. Она всюду носила с собой яд. Я впал в такое отчаяние, что засел за пьесу, ту самую, которую потом угробили в Центральном театре. Однажды — дело было зимой — Нина собиралась к дяде в Бялу. Куда бы Нина ни уезжала, она до последней минуты не сообщала мне об этом, чтобы я не назначил кому-нибудь свидание. Сумасшедшие всегда безумно хитры. В тот вечер, когда она сказала мне о своем отъезде, я стал обзванивать всех своих греховодниц. Но оказался как раз один из тех вечеров, когда все либо заняты, либо больны. Была эпидемия гриппа. Поскольку я уже несколько недель, если не месяцев, как обещал Терезе повидаться, мне показалось, что лучшей возможности не представится. Я позвонил ей и пригласил на ужин в гойский ресторан. После я привел ее к себе домой. Несмотря на то, что наша связь длилась уже годы, всякий раз она вела себя, точно напуганная девочка. Ей нужно было придумать объяснение для своей хозяйки, почему она не ночует дома. Она была так встревожена, так вздыхала и запиналась, говоря по телефону, что я успел пожалеть о своей затее. Она всю жизнь была не бог весть каким едоком, а в тот вечер вообще кусочка не проглотила. Напротив меня за столом сидела изнуренная старуха. Официант решил, что это моя мать, и спросил: "Почему Ваша матушка ничего не кушает?" Ощущение у меня было отвратительное. После ужина она хотела вернуться к себе домой. Но я знал, что если соглашусь — она будет страшно задета. К тому же я заметил в ее сумке ночную рубашку. Короче говоря, я убедил ее отправиться ко мне. Когда молоденькая девочка чересчур трепыхается, это достаточно неприятно, но когда старуха начинает вести себя, словно святая невинность — это просто трагикомично. Нам надо было подняться на три лестничных пролета, и несколько раз Тереза останавливалась передохнуть. Она принесла мне подарок — шерстяное белье. Я приготовил чай. Мне хотелось приободрить ее стаканчиком коньяка, но она отказалась. После долгих колебаний, оправданий и цитат из «Фауста» и гейневской "Книги песен" она отправилась со мной в постель. Я был убежден, что не испытываю к ней ни малейшего влечения, но секс полон неожиданностей. Через какое-то время мы оба заснули. Я уже решил, что эта ночь будет завершением нашей жалкой связи. Она тоже дала мне понять, что больше нам не следует выставлять себя на посмешище.
Я устал и заснул как убитый. Проснулся я от жуткого ощущения. Поначалу мне не удавалось вспомнить, с кем я сплю. В первый момент я решил, что это — Нина. Я протянул руку и дотронулся до нее. В то же мгновение я понял: Тереза была мертва. До сего дня не знаю, стало ли ей плохо и она пыталась разбудить меня или же просто умерла во сне. Я повидал в жизни многое, но пережитое в ту ночь было сущим кошмаром. Моим первым порывом было вызвать карету "скорой помощи", но вся Варшава немедленно узнала бы, что Тереза Штайн умерла в постели Макса Перского. Если бы папу римского застукали на воровстве из какой-нибудь мансарды на Крохмальной, это не произвело бы большей сенсации. Ничего человек не боится так, как насмешек. Одна половина Варшавы проклинала бы меня, а другая не давала бы проходу насмешками. Когда я зажег лампу и взглянул на ее лицо, мне стало холодно от ужаса. Она выглядела не на шестьдесят лет, а на все девяносто. Хотелось просто убежать на край света, чтобы ни одна живая душа не узнала, что со мной стряслось. Но я спустил все деньги на ресторан и дрожки. Видно, карабканье по всем этим ступенькам доконало ее. Я по сути дела совершил убийство и притом сделал это из жалости.
Я зажег все лампы, накрыл труп пледом и принялся размышлять, как покончить со своей идиотской жизнью. Умереть возле нее значило создать видимость двойного самоубийства. Даже если такое учинить водиночку, и то делается стыдно от того, что могут подумать об этом или сказать. Сильнее смерти вовсе не любовь, а желание сохранить престиж. Я глянул на часы. Было десять минут четвертого. Так я стоял озадаченный, проклиная минуту, когда явился на свет Божий, как вдруг в дверь позвонили. Я был уверен, что это полиция. Им ничего не стоило обвинить меня в убийстве. Я не пошел открывать, но звонки стали настойчивей и сильней. Я ни на минуту не сомневался, что следующим этапом будет вышибание дверей. Не спросив, кто звонит, я открыл дверь. Это была Нина.
Она опоздала на поезд. Нина была специалистом по части опозданий на поезда, в театры и на свидания. Она сказала, что других проходящих поездов не было и ей пришлось вернуться домой. Но среди ночи ее охватило желание побыть со мной. А может быть, она подумала, что ей удастся застукать меня с соперницей и выцарапать ей глаза. Как ни странно, я был просто счастлив увидеть Нину. Находиться один на один с покойником в таких обстоятельствах настолько мучительно, что в сравнении с этим бледнеют любые неприятности от скандалов. "Почему горят все лампы?" — спросила Нина. Потом бросила взгляд на постель и воскликнула: "Совершенно незачем ее прятать!" Она подбежала к кровати и хотела было сдернуть плед, но я схватил ее за руки и выпалил: "Нина, там лежит труп!" По моему лицу она поняла, что это не ложь. Я ожидал, что она закатит жуткий дебош и перебудит всех соседей. Нине хватало одного вида мышонка или таракана, чтобы впасть в истерику. Но в этот момент она внезапно успокоилась и, казалось, выбросила из головы все свои бредни. Она спросила: "Труп? Чей?" Когда я сказал, что это — Тереза Штайн, она начала смеяться, но не истерически, а как здоровый человек смеется удачной шутке. Я сказал: "Нина, я не шучу. Тереза Штайн умерла в моей постели".
Нина знала Терезу Штайн. Ее знала вся интеллигентная Варшава. Она не верила мне до тех пор, пока я не открыл сумочку Терезы и не показал Нине паспорт. При русских всем надо было носить при себе паспорта, даже женщинам.
— Как же вы никогда об этом не написали? — спросил я Макса Перского.
— До сей минуты никто не слышал всей правды. Слишком многие знали Терезу Штайн.
Он прикурил еще одну сигарету. Был уже вечер. Луна желтела, точно медяшка.
— Какой рассказ мог бы из этого получиться! — сказал я.
— Может быть, в один прекрасный день я его и напишу, но только в старости, когда ни одна душа в Варшаве уже не будет помнить Терезу Штайн. Осталось ждать совсем немного. Однако позвольте рассказать вам, чем это кончилось. Нина с готовностью пришла мне на помощь и разработала целый план. Мы без труда могли бы закончить свои дни в Сибири или на виселице, но в такие минуты становишься безрассудно храбрым. Мы надели на труп Терезы все, в чем она пришла. Привратнику мы решили сказать, что у женщины разыгрался желчный пузырь, и мы везем ее в больницу. Привратником у нас служил старый пьянчужка; открывая ворота, он никогда не зажигал свет. Стягивание с Терезы Штайн ночной рубашки и обряжение ее во все панталончики и прочие штучки почти доконало нас. Не тело, а сущие руины! Когда она была одета, я поднял ее и потащил вниз по трем темным лестничным пролетам. Она не была тяжелой, однако я чуть было не нажил грыжу. Нина помогала мне, придерживая труп за ноги. Как такая истеричка могла все это проделать, для меня остается загадкой по сей день. Никогда, ни до, ни после этого, она не была такой нормальной, или я бы сказал — сверхнормальной. В темной подворотне я поставил труп на ноги, прислонив к стене. Голова скатилась мне на плечо, и мне на мгновение показалось, что Тереза жива. Нина постучала в окошко привратнику, послышался скрип двери и брюзжание человека, разбуженного среди ночи. Вздыхая и чертыхаясь, он открыл ворота, и мы с Ниной потащили труп стоймя, взяв его под руки. Я даже умудрился дать привратнику на чай. Он ничего у нас не спросил, а мы ему ничего не сказали. Попадись нам по дороге полицейский, не сидел бы я тут с вами. Но на улице не было ни души. Мы подтащили труп Терезы к ближайшему углу и аккуратно опустили на тротуар. Рядом я положил ее сумочку. Все заняло не более нескольких минут. Я так оцепенел, что не знал, как мне поступать дальше. Нина увела меня к себе домой.