Родни, наверное, будет неприятно прочесть про своих родителей, и поделом ему — нечего было мне дерзить. Да и Генри придется не по вкусу пассаж «Скорее друг, чем жилец», но раз уж я осталась с ним, пусть и он терпит, так я считаю. Во всяком случае — вот чем я живу, после того как мне пришлось сделать этот чудовищный выбор.
Генри, как и следовало ожидать, наткнулся на статейку Мэри и вышел из себя.
— Я уверен, что ее можно привлечь к суду, — сказал он.
А я как можно небрежней говорю ему:
— По-моему, ничего из этого не выйдет, голубчик, потому что эти сведения Мэри получила от меня.
Генри смерил меня взглядом и говорит:
— По-моему, тебе надо быть осмотрительнее. Такого рода проказы чаще всего служат сигналом опасности. Не мне бы тебе это говорить, но, если ты сойдешь с ума, пеняй только на себя. — Весь затрясся и вылетел из комнаты, а я подумала, что для него, должно быть, наши с Родни отношения давно не секрет.
Так что, как видите, и Генри и Родни забираются в дебри психологии, пытаясь меня понять. Впрочем, я уже не раз говорила, что, на мой взгляд, куда мудрее смотреть на вещи проще. Я уже упоминала вам о моей старой няньке, помните, так вот она обо мне говорила: «Наша мисс Джун все хочет один пирог два раза съесть». А про кого нынче можно сказать, что он этого не хочет? Только, по-моему, я хочу этого сильнее всех, а значит, так тому и быть.
Голубая кровь
Эйлин Картер потуже завязала пояс бежевого егерского халата на своей массивной талии, потому что штаны мужской фланелевой пижамы в розовую и белую полоску то и дело соскальзывали на слабой резинке и стали бы мешать сложной процедуре подготовки ко сну. Как ни привычна была эта процедура, Эйлин сосредоточенно ушла в нее, по-детски сморщив от напряжения квадратное лицо — лицо розовощекого бульдога. Сначала она налила в кастрюльку молоко, согрела его на спиртовке в углу спальни, добавила три десертные ложки виски, отнесла чашку с молоком и два печенья «Мари» на ночной столик, где уже лежали очки, коробочка со снотворным и «Пелена неведения» (в переводе миссис Андерхилл). Потом опустилась возле кровати на колени и прочла «Отче наш». Устроившись в постели, она сдвинула грелку к ногам, открыла книгу и принялась читать, не спеша отхлебывая молоко и грызя печенье. «Они осуждают людей за малейшие слабости и думают, что способны исцелить их души; и когда они рассказывают о людских слабостях Господу, им кажется, что они делают это для Господа. И они говорят, что их побуждает к этому милосердие, побуждает любовь к Богу, которой полны их сердца. И истинно они лгут, ибо и сердца их, и ум пылают сатанинской злобой», — читала она. Но отрывок этот не нашел у нее сегодня отклика. Конечно, в былое время и она часто — увы, слишком часто — порицала заблуждения ближних, и она упивалась собственной праведностью, людям одиноким свойственно впадать в этот грех, считала она, но сейчас ей не хотелось скорбеть о своих несовершенствах, ей хотелось погрузиться в размышления о достоинствах любимого существа, хотелось любоваться его добродетелями. И это тоже грех, в который свойственно впадать одиноким людям. Чтобы отвлечься, она перелистала несколько страниц, но навязчивые мысли упорно возвращались. Дьявол порой вынуждает свои жертвы бороться с собой к вящей своей славе, и побеждают те, кто уклоняется от борьбы, она это знала и потому отложила сейчас книгу, сняла халат и, запив последним глотком молока зеленую таблетку, стала ждать сна. Сон пришел быстро, но на самой грани яви и сна она увидела милое улыбающееся лицо Эстер и с нежностью улыбнулась ей в ответ.
На другом конце деревни, за прудом, закусочной и полукругом новых муниципальных домов, в большой спальне над лавкой Эстер Баррингтон лежала без сна возле своего мужа Джима. Она привыкла просыпаться среди ночи то от тревожных снов, то просто так и потом маяться до утра в тоскливой, безнадежной бессоннице. Сегодня Эстер снова убеждала себя, что ее разбудил крик совы, сова садится на телефонный провод во дворе за уборной и наблюдает за спящими курами. Винила галчат, которые вдруг завозились в гнезде под крышей. Ей хотелось разбудить крепко спящего Джима и сказать ему, что это он не дает ей спать, сам спит как убитый, но без конца ворочается и что-то бормочет во сне. Наконец отчаяние ее достигло предела, и она подумала, что сейчас вскочит с постели и бросится в комнату свекрови, пусть старуха знает, что это она во всем виновата, впала в маразм и стонет всю ночь напролет. «Кто вы мне в конце концов? — крикнет ей Эстер. — Вы защищали нас с Джимом тогда, это верно, так что же, теперь нам, по-вашему, ухаживать за вами всю жизнь? Уезжайте!» Но куда же старуха уедет, ведь ей семьдесят лет, она почти парализована! И истерический порыв Эстер, готовой во всем винить других, иссяк, ибо бессонница настолько глубоко коренилась в ней самой, что ни о ком, кроме себя, она не могла думать. Она видела, сознавала, ощущала лишь одно — свою бессонницу.