Она с отчаянием попыталась найти в этой пустоте какую-нибудь мысль или хотя бы воспоминание. Раньше, когда работа и бесплодные усилия еще не подточили ее, она умела усилием воли сосредоточивать мысли и воображение — удивительное свойство, ведь она всего лишь получила воспитание, какое полагалось барышне. Сейчас в памяти возникали лишь отдельные картинки, они вспыхивали перед глазами, будто чья-то неумелая рука рывком совала их в волшебный фонарь, несколько мгновений дрожали и дергались, а потом гасли, точно вдруг отключалось электричество. А мысли — мысли все вели в тупик.
Она слушала, как за стеной стонет свекровь, и говорила себе, что ее стоны ничего не значат, они как плач ребенка; потом задумалась, а так ли в самом деле мало значит плач ребенка, так ли пусты его страхи. Но кто в этом разберется? В памяти замелькали сцены из ее собственного детства в доме отца-священника, когда она забивалась со своим горем за шкаф в детской или убегала от взрослых с их расспросами и участием в сад за мальвы, где всегда была тень и пахло прелой листвой, — эти сцены промелькнули и исчезли. А потом, точно с экрана их деревенского кинотеатрика, — навязшие в зубах банальности: «У тебя-то детей нет… Не удалась твоя жизнь… Наверно, я сама во всем виновата, сама, сама… Господи, как все опостылело!» Она словно услышала голос соседки, Лотти Вашингтон, уныло тянущей: «Как грустно, как грустно вокруг, и счастья в жизни не-е-ет, как хочется плакать, мой друг, всю ночь напролет при лу-не-е-е…» Итак, вот чем все кончилось: вместо мыслей — слова пошлейшей модной песенки. И тогда Эстер занялась арифметикой. Ведь если уж на то пошло, главная причина ее огорчений — их неудачи в делах. Она сложила, на сколько всего они заказали конфет и печенья, подсчитала убытки от продажи яиц, прикинула, сколько можно будет выручить на домашнем варенье, но что толку считать, все равно вся их жизнь зависит от счетов и записей, которые хранятся внизу, в лавке, в пахнущей опилками и мылом темноте. Ей вспомнились расходы прежних лет, и огромные убытки, из-за которых им пришлось расстаться с фермой, слились в ее сознании с теми мелкими долгами, которые тянут их сейчас на дно. Она представила себе, как их лавку заливает вода, а они с Джимом барахтаются, изредка выныривая и хватая ртом воздух, и возмутилась: надо же, чтобы в такое идиотское положение попала женщина, которая когда-то опозорила свою семью, полюбила человека не своего круга, отбила его у жены и вышла за него замуж. Эстер чуть не расхохоталась, сообразив, что низвела самое важное событие своей жизни до уровня бульварного романа. Смех сорвался в рыдание, но и рыдание она сдержала. Нет, она не имеет права будить Джима, ему и без того предстоит тяжелый день.
Часы на церкви пробили четыре. «Я прекрасно отдохнула», — стала внушать себе Эстер. «Не спать вредно, только если ты сама позволяешь себе так думать». Но она-то знала, какой разбитой будет чувствовать себя через полтора часа, когда зазвонит будильник. И словно в утешение пришла мысль, которой она все чаще поддерживала свою решимость идти до конца: «Не всякая девушка моего круга решится на такой поступок. Для этого нужно было большое мужество». Мысль эта отдавала снобизмом, Эстер это было неприятно, и все-таки она отодвинулась от Джима, и гордость, которая ее наполнила, принесла ей утешение.
Полли Вашингтон уже успела пролезть сквозь живую изгородь и теперь беседовала с курами. С тех пор как мисс Кливер приметила ее в воскресной школе и стала опекать, научила декламировать стихи и самой придумывать танцы, Полли сделалась совсем как барышня и больше не хотела играть с деревенскими детьми. Она с утра до вечера рвала цветы, подбирала букетики и вела беседы с домашней живностью. Сначала Лотти и Редж Вашингтон были довольны и по воскресеньям заставляли дочку танцевать перед гостями в нарядном платьице из оранжевого шелка. Но скоро им надоели ее фокусы. Лотти не могла целый день возиться с девчонкой, и даже старая миссис Вашингтон шлепала внучку и дразнила сопливой барыней. Полли теперь почти все время проводила у Баррингтонов, вертелась возле Эстер и что-нибудь ей рассказывала, дарила понарошку подарки старой миссис Баррингтон, выжившая из ума старуха не понимала, что девочка просто играет, и благодарила ее: «Спасибо, милок, спасибо», — а Полли довольно хихикала.