Лицо мужчины, который вошел в лавку, показалось Эстер знакомым; когда он спросил сигареты, она его узнала. Это был Чарльз Стэнтон, сквозь его черты все еще проступал четырнадцатилетний подросток, который когда-то во все глаза глядел на нее, завороженный таинственными перешептываниями взрослых. Наверное, детская память оказалась не такой прочной, потому что он не узнал ее. Когда он вышел, Эстер осторожно выглянула в окно из-за стоящих пирамидой коробок с пшеничными хлопьями и банок какао. Да, так и есть, в «форде» сидела миссис Стэнтон, грузная, вульгарная, крикливо одетая, она почти не изменилась с тех времен, когда все отвернулись от Эстер после скандала и эта женщина, движимая любопытством еще более жгучим, чем у ее сына, пригрела ее. Вспомнив, как была к ней добра миссис Стэнтон, Эстер метнулась было к двери окликнуть путешественников, но ее тут же пронзило воспоминание о том, что в те дни было трудно вынести даже доброту, и она вернулась. Она с облегчением услышала шум отъезжающей машины, и все-таки эта встреча, произошедшая из-за того, что миссис Стэнтон любила путешествовать со своим сыном и что Чарльзу во время их поездки вдруг вздумалось остановиться здесь за сигаретами, сорвала защитную пелену, которую усталость протянула между Эстер и «самыми страшными днями в ее жизни».
После того как жена Джима устроила ей сцену, Эстер, будь на то ее воля, да и, кстати, воля ее матери, и часа бы не осталась в родительском доме. Но ее отец восстал. «Если у тебя есть ко мне хоть капля уважения, Эстер, ты останешься и выдержишь все до конца. Я постараюсь тебе помочь, постараюсь даже простить тебя, но при условии, что ты не сбежишь. Я все могу простить — иначе какой бы я был священник, — но трусости я не прощу никогда». Конечно, дело тут было не в ней, а в той беспощадной войне, которую отец вел со своим приходом. «Я научу этих людей христианскому милосердию, пусть даже мне придется бичевать их стыдом». Конечно, отцу не удалось научить своих прихожан христианскому милосердию, и когда Эстер через две недели сбежала, положив тем самым конец его борьбе, он был доволен.
А почему в самом деле приход должен был ее простить? Она предала свой класс, свою религию, свой пол. Ведь люди-то не разделяли страсти, которая поддерживала ее и вела. Если бы не эта страсть, она была бы с ними заодно. И только миссис Стэнтон… «Помните, Эстер, мы всегда рады вас видеть, всегда. Увы, на других мы вряд ли сможем повлиять. Вы ведь знаете, как здесь относятся к нам с Генри. Считают неотесанными толстосумами. Глупцы, не видят, что избранного общества давно не существует». И это ее сентиментальное любопытство: «Как к лицу ей любовь, верно, Генри? Милочка, вы так похорошели». И мистер Стэнтон, чуть более фамильярный, чем следовало… Эстер ненавидела себя за то, что нуждается в их поддержке, ненавидела за то, что их поддержка ей противна, но ее просто тошнило от приторной сентиментальности, которой они облепляли ее страсть, — «Всегда слушайтесь своего сердца, милочка, всегда». Ей хотелось оттолкнуть миссис Стэнтон, как Марианна оттолкнула миссис Дженнингс[61], но ведь Марианна не совершила прелюбодеяния со своим Уиллоуби.
Мало-помалу будничные заботы заглушили воспоминания — нужно было считать деньги, слушать болтовню покупателей, делать заказы, отвечать на телефонные звонки. Когда в час дня Эстер закрыла лавку, в душе у нее была лишь огромная, всепоглощающая нежность к Джиму.
Близилось время чая, и Эйлин Картер начала волноваться, как школьница. Она всегда тщательно анализировала свои мысли, но была не склонна углубляться в движения собственной души — эдак недолго и в сантиментах погрязнуть. Но на такую бурную радость, как сейчас, нельзя было не обратить внимания, и она сердито приказала себе не валять дурака. Да, Эстер Баррингтон — славная, мужественная женщина, счастье для них обеих, что они преодолели робость и подружились, ведь от одиночества в этом мире никому не легче, и как хорошо, что ее достаток и уют позволяют ей хоть немного скрасить тяжкую жизнь такого порядочного человека. А остальное — и правда сантименты.
Когда она проходила через кухню по дороге в сад, старуха Мэдж расплылась в улыбке. «Я, миссис Эйлин, оладьи жарю, миссис Баррингтон любимые. Сердце радуется глядеть, как она их ест, верно, мисс Эйлин?» Эйлин и всегда-то говорила резко, а сейчас она просто рявкнула: «Жарите и жарьте, только мне голову не морочьте такой чепухой, у меня и без того дел невпроворот». Именно невпроворот, подумала она, нужно пересадить двадцать цветочных кустов, она и так уже опоздала на неделю.