Миссис Либиг просеменила из комнаты и вернулась с резиновой ванночкой для льда. Захватив щипцами один кубик льда, она опустила его Морису в пиво и чмокнула внука в лоб. Приятно, когда в доме есть мужчина, — есть о ком позаботиться. «Вот так будет хорошо, — сказала она. — Без нас звонил дядя Виктор. Опять что-нибудь нужно. Денег на какое-нибудь баловство или на эту его Сильвию. Что одно и то же, впрочем. Ничего, подождет до завтра».
При имени дяди Виктора Морис раздул крупные ноздри, отчего его тонкое лицо обрело надменное, как у верблюда, выражение. Миссис Либиг залилась краской от нарумяненных щек до корней волос.
— Нечего, нечего заноситься, когда говорят о дяде Викторе, дружок! Ему не повезло, в отличие от твоего отца, и голова у него не та. Но деловые способности не самое главное в жизни. Я-то знаю. У меня этих способностей хоть отбавляй. И денег нажила, а разве это главное? — Каменная неподвижность внука бесила ее, и она уже не могла остановиться. — А кому твой отец всем обязан? Да без моего согласия, дорогой, они и сейчас шагу не ступят. Пока что я директор. Твоя мать не забыла об этом?
Выпад против матери Морис спокойно парировал:
— Мы часто видимся с тетей Паулой.
Результат оправдал его ожидания. Большие темные глаза миссис Либиг гневно сузились.
— Видимся с тетей Паулой! Скажите пожалуйста!
Я тоже вижусь. Она толковый закупщик, и цену себе знает. А только чужая она нам. Ну, ушел от нее Виктор — что дальше? Она сама — как к нему относилась?
Я поражаюсь твоему отцу. Он знает жизнь. Он отлично знает, что Паула вышла замуж за Виктора в расчете, что тот добьется успеха. А когда у него ничего не вышло, она живенько сама устроилась. И хорошо, умница. Только зачем все время показывать ему, что ты умнее? Это не любовь.
— Папа много лет помогал дяде Виктору, — холодно заметил Морис. Он взял померанцевую лопаточку и принялся чистить ногти.
— Конечно, — кричала миссис Либиг, — ногти у тебя чище, чем у дяди! Верно, отец помогал Виктору. И я помогала. А как иначе? Мы одна семья. Роза тоже посылает ему из Нью-Йорка. Вот так свои поступают, мой дорогой. У меня еле язык повернулся сказать Розе, что твой отец не видится с Виктором. Она говорит, как же это можно, ведь они братья. А теперь и тебе нельзя видеть Виктора. «Мы, — говорит твоя мать, — не хотим, чтобы Морис знался с Виктором». Все не по ней. Теперь, видишь ли, Либиги плохи, потому что не набрались культуры. «Норман равнодушен к музыке. Я хочу, чтобы Мориса что-нибудь интересовало помимо денег». Прекрасно. Так вот дядя Виктор — он кое-чем интересуется, помимо денег, и он — Либиг. Он способный художник. Его мультипликации приносили хорошие деньги, а потом киношники отвернулись от него — и он остался без денег. Твоя мать, конечно, любит художников, только ей не нравится, когда у них нет работы.
Морис встал и взял со стола книгу.
— Я перестану тебя слушать, если ты будешь в таком тоне говорить о маме.
— Что значит перестану слушать? — взвилась миссис Либиг. — Подрасти сначала! Что мне нужно, то и будешь слушать. Кембридж, адвокатура — сыну Гертруды Либиг, видишь ли, не к лицу заниматься тряпками. А придумать платье и продать его — тут, знаешь, нужно побольше искусства, чем молоть языком в суде. Ты хоть иногда слушай, что тебе говорят умные люди, а не всякие там дикие утки. С родным дядей, видите ли, нельзя знаться! Пора бы тебе своей головой думать.
Она задыхалась от возмущения, сквозь густой слой косметики выступили бисеринки пота. Она положила руку на грудь.
— Ну не дура ли — так расстроиться из-за глупого мальчишки? И вообще не твое это дело, — выкрикнула она, — разбирать дядю! Мал еще, тебе только семнадцать исполнилось. — Она подобрала свое полноватое тельце, вытянувшись во весь свой маленький рост. — Я пошла принять ванну, — объявила она и удалилась, привычно покачиваясь на очень высоких каблуках.
Морис свободно раскинулся на полосатой кушетке в стиле эпохи Регентства и постарался успокоиться. Потому что все они — и мать, и отец, и бабка — приучили его любить их и без зазрения совести тянули каждый на свою сторону. «Прекрасно», если воспользоваться бабкиным словом, эмоционально они им завладели, но умом он оставался им чужд, даже презирал их — нет, не презирал, потому что это предполагает некую взаимосвязь. Он следил за тем, чтобы слова точно выражали его мысли — «эмоционально», «взаимосвязь», — ибо слово формирует мышление. Он еще мог простить, что они вымещали на нем свое одиночество, уязвленное честолюбие и разгулявшиеся нервы; и не мог простить, точнее — не мог принять, поскольку простить значило, что ему от них что-то нужно, а он ничего от них не хотел, — он не мог принять мысли, что причастен к их пустой, пресной жизни. Он не делал исключения даже для матери, с ее духовными запросами; человеку принципиальному легче договориться даже с его пошловатой нахрапистой бабкой.