— Деньги, вот что дано Шушерам, — сказал Хеймиш, — а еще — сознание силы, которую деньги приносят, и мне в них это нравится. Если неслучайные, коренные люди изнеженны, хлипки, мягкотелы, пусть им на смену придут другие, у кого есть деньги и готовность пустить их в ход, не считаясь ни с кем и ни с чем. Уважаю Богус-Шушерову вульгарность, в ней ощущается мощь. У нас с ними схватки в открытую, без галантерейностей. Да, Шушер выжимает соки из рабочих, Шушера — из прислуги, зато они и получают, что им требуется. Для меня удовольствие бывать у них, сойтись один на один, помериться силой.
— Хеймиш у нас помешан на силе, — вновь сочла нужным пояснить Нэн. — Хорошо, милый мой, ты иди, а Дженни с Питером побудут дома. Кстати, и Брашеров там встретишь.
— Тьфу ты пропасть! — воскликнул Хеймиш, а Дженни, давясь от смеха, завела нараспев:
— «Самохвалы Брашеры — всех на свете крашеры»…
— «Их сынки изяшеры», — оглушительно рявкнул Хеймиш, и даже Нэн, вступая в хор, промурлыкала:
— «Дочки — элегашеры!»
— Предназначение таких людей, как Брашеры, — исполнять волю таких, как я и Богус-Шушеры, — объявил Хеймиш.
— Так говорил Заратустра, — торжественно провозгласила Дженни. Хеймиш принялся стаскивать шляпку у нее с головы, и дело кончилось бы новой потасовкой, но тут машина свернула с дороги.
Они подъехали к дому в ранневикторианском стиле, длинному, серому, с красивой верандой, на которую выходили высокие окна с оливковыми ставнями.
— Просто страшилище, правда? — сказала Нэн. — Вы такое, наверное, в жизни не видели.
Питеру дом понравился с первого взгляда, о чем он и сказал.
— В общем, да, — сказала Нэн, — пожалуй, он не лишен своеобразной прелести; дети, во всяком случае, его обожают. А с другой стороны, вообразите на его месте чудный старинный дом красного кирпича, какие строили во времена королевы Анны.
У клумбы с хризантемами возился старичок в соломенной шляпе.
— Мистер Дикобраз! — возбужденно закричала в окошко Дженни. — Мистер Дикобраз, дорогой!
— Какая необычная фамилия, — заметил Питер, у которого, правду сказать, уже голова шла кругом от трескотни Нэн.
— Помилуй дружок, что с тобой? Это не фамилия, это за то, что он такой колючий, помнишь, в «Гамлете»: «сердитый дикобраз»? Только на самом-то деле никакой он не колючий, а самый настоящий душка.
Они остановились у парадного крыльца, и объяснения на этом оборвались. Нэн ввела их в длинную комнату с высоким потолком, всю залитую солнцем из больших окон.
— Здесь у нас гостиная, — сказала Нэн, — и в ней полный разгром. Зато по крайней мере без претензий, имеет жилой вид.
Про жилой вид было верно сказано — новому человеку вроде Питера гостиная представлялась неким архипелагом, густым скоплением островов; ее, буквально наезжая друг на друга, загромождали глубокие кресла и диваны, обитые цветастым выгоревшим кретоном, а в тех местах, где озадаченный мореплаватель мог, казалось бы, их обойти, он непременно натыкался по дороге на какой-нибудь стол или скамеечку. На любом кусочке ровной поверхности неустойчиво мостилось что-нибудь бьющееся, придавая особую опасность путешествию. Грязные и чистые тарелки, блюда с остатками бутербродов, недопитые чашки кофе, пепельницы с урожаем окурков за несколько дней; даже семейные фотографии на камине — и те, похоже, теснили к самому краю полки стаканы с недопитым пивом, грозя опрокинуть их на пол. Присесть было негде: на креслах и диванах в беспорядке валялись книги, начатое шитье, рабочие шкатулки, кипы несложенных газет, и тут же рядом — полосатая кошка и две пары плоскогубцев. Когда же, наконец, кое-где расчистили место, под тяжестью тел, оседая, застонали и закряхтели пружины. Питер сел в продавленное кресло, неожиданно провалился и ушиб себе икры о деревянный край сиденья. Было ясно, что каждый диван и каждое кресло облюбованы под жилье кем-то из членов семьи и давно несут сверхсрочную службу.
— Голубчики, позор на мою голову, — сказала Нэн, махнув рукой в сторону блюда с остатками ветчинного рулета, водруженного на мягкий пуфик. Самоубойка-Сэл в отлучке, и мы едим как попало.