Питер приготовился отвечать, как подобает при беседе мужчины с мужчиной, как вдруг с недоумением обнаружил, что ему сунули в левую руку большую шнуровальную иглу с тупым концом.
— Подержите-ка лучше, — объявила Флопси, — чем попусту сидеть зевать. — Доброта за ее внешней бесцеремонностью разила наповал. — Приучайтесь помогать, иначе вам в этом доме не заработать на хлеб с маслом.
— Помилуйте, нельзя же так! — вмешалась Нэн. — Флопси, вы его, бедненького, запугали до смерти!
— Питер и не думает робеть, да, милый? — сказала Дженни. — Он в одну минуту разгадал, что Флопси совсем не так страшна, как себя малюет.
Питер рассмеялся, стараясь, чтобы на долю Флопси тоже досталась улыбка.
— Я вас не съем, молодой человек, — сказала она.
Однако мистер Кокшотт начал уже выказывать признаки нетерпения; состроив дурашливо глубокомысленную мину, он закусил в зубах трубку.
— Можно бы, конечно, появиться вообще без брюк, — произнес он. — С эстетической точки зрения это было бы вполне оправданно, поскольку ноги у меня по сей день редкой красоты. С точки зрения здоровья — что ж, на дворе теплынь, и брюки, стало быть, только лишняя обуза. С общественной… ну, в обществе я живу по своим законам. Лишь одно смущает меня, и это сомнение — нравственного порядка. Совершенно ясно, что при виде моих роскошных ног миссис Брашер исполнится недовольства, сравнив их с худосочными конечностями своего супруга, а я при всем безграничном презрении, которое мне внушает сей жеребозубый подбашмачник, с величайшим пиететом отношусь к институту брака. Нет, придется мне и впредь жертвовать собой во имя общественной морали.
Эту тираду встретили взрывом хохота, причем Нэн объявила, что он несносен, а Дженни стала подбивать его, чтобы он привел в исполнение свою угрозу.
— Давай, пап, давай! — кричала она. — Так хочется посмотреть, какое у миссис Брашер будет лицо! Ну же, папочка, докажи, что тебе не слабо! — Но «папочка» только мотал головой.
— Долгими зимними вечерами, — заявил он, — Флопси будет шить мне шотландскую юбочку.
— Мешок я вам буду шить на голову, если не выучитесь стоять смирно, когда вам латают штаны, — посмеиваясь, сказала Флопси.
— Дикарка! Сколь уместно тебя нарекли твоей варварской кличкой!
— Никакая она не варварская, — возразила Дженни. — Флопси — чудесное имя. В честь Лопоушек Флопсиков из «Кролика Питера».
— А вот и нет, — сказал, входя в комнату, Хеймиш. — Оно заимствовано у бессмертного английского сюрреалиста Эдварда Лира, коим создан косолапый Мопсикон-Флопсикон…
Минула, кажется, вечность, пока семейство, покончив со сборами, отбыло, — Питер ни за что не отважился бы признаться Дженни, что вздохнул с облегчением, услышав, как отъезжает от дома автомобиль.
Несмотря на многословные извинения Нэн, что вместо обеда будет всего-навсего легкая закуска, Питер мог заключить, что Кокшотты живут, ни в чем не ведая недостатка; очевидно было, что со всем, чем в совокупности снабжают семью собственный сад, ближние фермы и американские родственники, послевоенные ограничения ее почти не коснулись. Сахарную кукурузу и тунца сменила жареная курица, а завершали трапезу открытый яблочный пирог и лимонный торт с меренгами. Все уплетали за обе щеки, не забывая сетовать на трудные времена, в которые им выпало жить. Мистер Кокшотт высказывался в том смысле, что общество, в котором человек с утонченным вкусом принужден довольствоваться за обедом пивом вместо вина, недостойно именоваться цивилизованным. Хеймиш не понимал, чего еще ждать от прекраснодушного строя, назначение которого — стричь всех под одну гребенку. Флопси предсказывала, что недалек тот день, когда поесть по-человечески можно будет, разве что спустившись в шахту, где рабочих, по ее убеждению, ежечасно потчуют то икрой, то паштетом из гусиной печенки. Нэн твердила, что обожает всю эту сельскую простоту, о такой здоровой пище она и мечтала всю жизнь, но сокрушалась, что из-за нехватки продуктов исчезает былое английское хлебосольство. Дженни, памятуя о присутствии Питера, больше молчала, — впрочем, Питер, приятно пораженный столь непривычным изобилием, был настроен миролюбиво. Настолько, что, сидя в кресле за чашкой превосходного американского кофе, сваренного Нэн, и рюмочкой ликера «Куантро», который откопал в своей сокровищнице мистер Кокшотт, он даже не всполошился, когда его оставили наедине с Хеймишем.
Какое-то время они сидели в молчании; Хеймиш брюзгливо проглядывал вечернюю газету и вдруг без всяких предисловий заговорил:
— Ну, поздравляю, бред достиг крайней точки. Пудрим народу образованием его, с позволения сказать, мозги, учим читать и писать, пичкаем его воображение сексуально-криминалистическим бредом, именуемым кинофильмами, а после — морим голодом, дабы оплатить сии прелестные эротические ленты. Выходит, зрелищ — извольте, а вот хлебушка — прощения просим.