— Да, — отозвался Питер, — хорошего мало. Думается, никто не проиграет, если многие фильмы, которые приходят к нам из Америки, исчезнут с экранов. И все же, пожалуй, вы забываете, до чего большей частью однообразна в наши дни работа — у людей потребность развлечься, найти себе отдушину.
— Я отрицаю, что индустриализация может чему бы то ни было служить оправданием, — сказал Хеймиш. — Мы создали машины, мы же можем от них избавиться. Люди как-то забывают, что никто не лишал нас свободы воли. Вы толкуете о развлечениях — они канули в прошлое вместе с сельским укладом жизни. Что вы разумеете под отдушиной, мне не очень понятно, но, судя по тому, что чаще всего изображают в фильмах, речь идет; о половом сношении — на этот вопрос, как я считаю по отсталости, вполне разумный ответ и поныне дает брак ради продолжения рода. Если же вы говорите о тяге к чему-то помимо сугубо материального, потребности оживить в себе чувство благоговения — это вы, уважаемые, прикончили, покончив с посещением церкви.
Питер, смеясь, возразил, что никак не повинен в оскудении рядов церковной паствы.
— А вы-то в церковь ходите? — спросил Хеймиш.
— Нет. Я, пожалуй, склоняюсь к агностицизму.
— К агностицизму он склоняется! — с презрением протянул Хеймиш. — Иначе говоря, по-видимому, предпочитаете верить не в то, что подтверждается опытом двух тысячелетий, а в новоявленные чудеса какого-нибудь лондонского бакалавришки.
— По-моему, вопрос о расхождении между наукой и религией сегодня несколько утратил остроту, — ответил Питер, сдерживаясь изо всех сил. — В конце концов, мы знаем немало современных физиков, которые очень терпимо относятся к вере.
— Скажите, как мило с их стороны! К тому же, я не о том говорю, что, выражаясь языком Би-би-си, называется «вера в бога», — это, в общем-то, не подлежит обсуждению. Я говорю о посещении церкви. Нежелание имущего и просвещенного сословия ходить в приходские церкви и тем самым служить примером для других есть в наш безответственный век злейшее небрежение своим долгом.
— Но не станете же вы ратовать за то, чтобы в церковь ходили неверующие!
— Э, милый мой, — сказал Хеймиш, — все эти рассуждения о вере и неверии достаточно примитивны. Уважающий себя римлянин мог быть в душе стоиком или эпикурейцем, однако это не мешало ему исполнять свой гражданский долг, принося жертвы богам. Раз нам даны привилегии, мы обязаны вести себя должным образом и подавать пример низшим классам.
— Я считаю, — сердито сказал Питер, — что подобные взгляды — полная дичь, и притом несовместимая с христианством.
— Вот-вот, — сказал Хеймиш, — «Санди экспресс» тоже так считает. А я считаю, что единственно достойный подход к современному миру обязательно и аттестуют как полную дичь.
Обмен колкостями прервало появление мистера Кокшотта с какими-то бумагами в руках, и Хеймиш удалился.
— А где же Дженни? — с оттенком нетерпения спросил Питер.
— В наши дни, когда попрано все святое, — ответствовал мистер Кокшотт, — даже прекраснейшие из дам вынуждены нести бремя забот по хозяйству — проще говоря, женщины помогают кухарке мыть посуду.
— Может быть, и я могу им помочь?
— Упаси боже, юноша. Ни-ни. Сохраним за собой хоть какие-то преимущества нашего пола. Дженни говорила, что вы большой книгочей, так вот я принес вам кое-что из своих досужих записей — загляните на сон грядущий.
Питер принял от него оттиски с искренним интересом.
— Почитаю с большим удовольствием, — сказал он.
— Благодарю вас, — сказал мистер Кокшотт. — Благодарю. Мною взлелеян замысел более обширной работы — истории Северного Кембриджшира, которая явится научным описанием меняющихся установлений и одновременно, смею надеяться, будет иметь ценность как занимательное литературное произведение, дающее панораму местной жизни с ее колоритными обычаями и типическими образами. К несчастью, положение мирового судьи и землевладельца — хоть, разумеется, и скромных масштабов — вынуждает меня уделять литературным занятиям меньше времени, чем хотелось бы. Во всяком случае, я не принадлежу к числу тех, кто довольствуется изложением сведений в ущерб стилю. В том-то, увы, и причина моих разногласий с добрыми нашими соседями, учеными Кембриджа. Их кропотливые изыскания для меня в большинстве своем безнадежно скучны, что и понятно, поскольку я не педагог и не педант. С другой стороны, хоть я и полагаю, что страницы истории, буде они претендуют на долговечность, должны быть пронизаны воображением, я не мог бы писать в так называемом популярном историко-биографическом жанре. Для этого я питаю слишком большое уважение к достоверности и слишком мало интереса к темной подоплеке событий прошлого, да и до требуемого уровня пошлости мне с моим пером не дотянуть. Я, в сущности, представляю собой нечто вроде белой вороны, каковым обстоятельством мне исправно колют глаза всякий раз, как мне случается присутствовать на заседаниях обществ новейшей или древней истории.