Дженни и Хеймиша он обнаружил на дощатой площадке, укрепленной среди ветвей вяза. Они сидели с куском каната и учились вязать узлы. Вероятно, по лицу Питера было заметно, как он зол, потому что Дженни при виде его пропела:
— Милости просим, добро пожаловать в Скворешню. С тебя, по-настоящему, причитаются три земных поклона за вход, ну да уж сделаем тебе поблажку на первый раз — а, Хеймиш?
— Определенно, — отозвался Хеймиш, тоже, по-видимому, стараясь задобрить Питера.
— А я думал, по воскресеньям вы утром ходите в церковь.
— Когда в доме дорогой гость, все прочее отступает, — с обворожительной улыбкой сказал Хеймиш.
— Из-за меня оставаться не стоило.
— Нехорошо, Питер, — сказала Дженни, — Хеймиш так мил с тобой, а ты грубишь.
— Надо бы дров напилить, — сказал Хеймиш. — Вы не хотите пособить?
— Правильно, давайте, — поддержала его Дженни. — Вы с Питером берите двуручную пилу, а я займусь сучьями потоньше.
Угнаться за Хеймишем оказалось не так-то просто; Питер весь взмок, в лицо ему дождем летели опилки. Зубья пилы неожиданно застревали в сучках, и пильщиков при этом резко встряхивало.
— Н-да, — заметил Хеймиш. — Похоже, вы не мастак по этой части. Может быть, хватит, а?
— Ну уж нет, — сказала Дженни, уязвленная тем, что Питер сплоховал. — Ни в коем случае, Питеру только на пользу делать то, в чем он не силен.
Питер немедленно выпустил пилу, и она круто развернулась, чуть не отхватив Хеймишу руку.
— …Мать твою! — выругался Хеймиш, но Питеру было все равно: он уже размашисто шагал по дорожке, ведущей через лесок. Дженни бросилась вдогонку.
— Питер! — крикнула она. — Господи, что случилось? Ну, перестань, не дури. Подумаешь, сказала, что тебе полезно еще попилить! И в самом деле полезно было бы!
— Если бы только это, — отвечал Питер сквозь зубы. — Все гораздо серьезней, как ты сама могла бы заметить, если бы тебе не слепила глаза любовь к твоему семейству.
— Милый, что тебя так задело? Неужели это из-за Хеймиша, он же сущий ребенок!
— Это я прекрасно вижу, — сказал Питер. — Балованный, самонадеянный ребенок, можно поквохтать, приласкать, а через пять минут — цыкнуть, покомандовать. И твой отец не лучше. Так вот мне это не нужно — чтобы носились, чтобы командовали, будь то Нэн, будь то твоя распрекрасная Флопси, будь это даже ты сама!
— Питер, да ты ошалел…
— А что, черт возьми! Подлаживаюсь под общий стиль в вашем доме, больше ничего! Не успел приехать, только и слышу — «шалые Кокшотты», и с какой гордостью! От тебя, от папочки твоего, от Флопси и Нэн — а уж ей ли, несчастной, это не знать, — от твоего фашиствующего братца. До того шалые, что сам черт не угонится, а я тем более!
Дженни совсем запыхалась, едва поспевая за Питером, а он все ускорял шаги. Внезапно она со всего размаху опрокинулась в густой папоротник, росший у дороги.
— Стой, Питер, остановись!
Питер замер, стоя над ней; она подняла руку и притянула его к себе, на себя. Ее губы крепко прильнули к его губам, руки оглаживали ему голову, плечи, спину, лаская его, усмиряя. Понемногу гнев его иссяк, напряжение прошло, и он тоже привлек ее к себе.
Сестра-патронесса
Ей хотелось, чтоб Клер застала ее спокойной и праздной, на лужайке, в шезлонге, готовой уютно, прелестно пробездельничать весь этот первый день встречи, но она не успела даже расставить гладиолусы в холле, а за окном уже гравий зашуршал под колесами. Она в ужасе оглядела хаос поломанных стеблей, красных сбитых цветков, мокрую газету на овальном столике. В общем-то, они с Джилиан этим летом управлялись с хозяйством еще до одиннадцати и нежились на пляже — для виду только прихватив с собой книжечки, — а то с легким сердцем сидели на крыльце, не торопясь штопать груды Робертовых носков; а сегодня, конечно, все пошло кувырком, хоть они позволили себе не по две, как всегда, а только по одной сигарете над остатками завтрака. В основном, конечно, это от волненья, ее трясло, как перед выходом на сцену. Ни двадцать лет счастливого брака, ни материнство, ни вдовство не отучили ее робко обожать Клер, неуклюже преклоняться перед ее тонкостью и обаянием. Рука сама потянулась поправить нижнюю юбку, пощупать заколку, а взгляд в зеркало, на шелушащийся от загара висок и неопрятно повисшую прядку, пегую от седины и солнца, вдруг вернул ее к той давней школьной форме мешком и простым перекрученным черным чулкам — будто снова она в Пэйнтоне, в спальне и прибирает платья и косметику, разметанные унесшейся вихрем сестрой, и снизу, с террасы летит ее стрекот и в ответ дружный хохот обожателей, папиных гардемаринов. Но вот память без всякой паузы обернулась явью, Клер вышла из машины, и те же, ничуть не изменясь с годами, звенели в ее голосе оживление и привычка покорять сердца. Всполошенная, красная, она бросилась на крыльцо ее встречать.