Уже совсем скоро стало ясно, что Капперов ждет блестящий успех. Пророчество Тодхерста не оправдалось; лондонские научные круги рукоплескали Брайену, он покорил не только университет, но и фешенебельное общество музейных специалистов и модных искусствоведов и был принят в домах меценатов, владельцев художественных салонов, популярных социологов и нашумевших археологов, так или иначе связанных с университетом. Следует помнить, что многие из тех, кто, как Брайен, некогда прельщал своим юношески-карьеристским задором, теперь устали и устарели, тогда как послевоенное поколение страдало чрезмерным максимализмом и твердостью взглядов, что лишало их необходимой способности приобретать защитную окраску. Брайен мог бы остаться незамеченным в тридцать пятом году, но в сорок девятом он был воспринят как дуновение свежего; ветра с варварского севера. О нем уже говорили в Оксфорде и Кембридже: этого молодого человека нельзя упускать из виду. Он выступал по третьей программе радио и отвечал на вопросы слушателей в передаче а «Мозговой трест» (последнее вызывало у Изабеллы некоторые сомнения), писал рецензии для фешенебельных; журналов, получил заказ на научно-популярную книгу. Все это нравилось Изабелле, но она метила выше ученой среды, пусть даже самой шикарной, и ее неисправимо романтический взор, устремленный в даль поверх плеча мужа, уже различал в этой туманной дали вереницу загадочных военных, возвратившихся из Персии, замкнутых путешественников-первопроходцев, способных молодых консерваторов, видных доминиканцев и иностранных писателей с международным именем выхваченных из пасти тайной полиции, и при этом в центре она сама — женщина, к которой прислушиваются. Успехи Брайена будут серьезным подспорьем, деньги — и того более. Пока же ее роль пассивна, с нее довольно «быть принятой», а уж это ей обеспечит изысканная англиканско-католическая вера — почти доминиканская по своей теологической начинке, почти иезуитски-контрреформистская по своей эстетической оболочке — в сочетании с едким остроумием, способностью к подражанию и интересной внешностью. Пока она смотрит и учится, держит открытый дом, старается всем нравиться и тщательно отбирает тех немногих, кто перенесет ее на следующую ступеньку, самых влиятельных людей ее нынешнего круга, но — и здесь она предельно осторожна — лишь только тех, кто ей по плечу; время заоблачных высот еще не пришло. К тому моменту, когда нелепый, бредовый пункт завещания был окончательно признан неоспоримым, она уже выбрала четыре достойные кандидатуры.
Прежде всего — совершенно очевидно — профессор Кадавр, высокий костлявый старик с прямой спиной, подпираемой корсетом, и жесткими армейскими усами, всегда одетый почти слишком красиво: выдающийся археолог, автор книг «Красноречивые останки», «Склеп — моя сокровищница» и «Смерть, где жало твое?». Он был высшим авторитетом не только по захоронениям древнего мира: в промежутках между экспедициями на Ближний Восток и в Северную Африку он ознакомился со всеми крупными кладбищами Британских островов и собрал уникальную коллекцию фотографий необычных могил. Его восторженная увлеченность декоративной каменной кладкой девятнадцатого века создала ему имя среди поклонников викторианского искусства. Он всецело разделял мнение Брайена о социологической значимости погребальных обрядов, хотя нередко раздражал своего молодого коллегу чрезмерным вниманием к степени сохранности самих трупов. Говоря о бальзамировании, он всегда приходил в странный восторг: «Каждая черта, каждая конечность не тронута и прекрасна, как при жизни, но над всем этим запах тлена, сладостная недвижимость смерти». Удивительный старик! Изабеллой он тоже не уставал восхищаться; бывало, он часами не отрывал от нее своих старых змеиных глаз, восклицая: «Какая чудесная костная структура! Скуловые кости почти просвечивают. Как редко, миссис Каппер, встретишь сегодня человека с вашей бледностью — иногда она даже отливает синевой».
Леди Мод она отметила не сразу: из многочисленных старых дам со связями и состоянием, проявляющих интерес к истории искусств, леди Мод была внешне наименее привлекательна. Ее близорукие свиные глазки, ее огромные шляпы, непрочно пришпиленные к выкрашенным хной вялым завиткам, ее тучное тело, заключенное в ондатровое манто, не задержали бы менее проницательный взгляд, чем взгляд Изабеллы. Но леди Мод всюду побывала и все повидала. Ей знакомы были сокровища, спрятанные от западных взоров скрытными русскими и набожными мусульманами. Американские миллионеры показывали ей шедевры, добытые из столь сомнительных источников, что публичное объявление о них грозило бы неминуемым международным скандалом. Она часами смотрела, как работают авторы лучших современных подделок. Ее память была детальной и четкой, и, несмотря на слабое зрение, толстые стекла ее очков по-прежнему запечатлевали все увиденное с точностью фотоаппарата. Если не считать ее познаний в области искусства, леди Мод была невероятно глупа и думала только о еде. Эту всепоглощающую жадность она пыталась скрывать, но Изабелла скоро обнаружила ее и решила покорить старуху обилием деликатесов, приобретаемых на черном рынке.