При том, что Родни был сверх головы занят сбором материалов и Сьюзен Маллинз, вы, наверное, думаете: на что только я рассчитываю, чего суечусь. Но если вы сделаете такой поспешный вывод, тогда я буду думать, что вы человек поверхностный и совсем меня не понимаете. Когда я говорю, что Родни меня очень заинтересовал, я выражаюсь как нельзя более точно — «заинтересовал» в моем случае означает одно: я сама не знаю, чего мне хочется, вернее, хочется ли мне чего-нибудь вообще, но одно знаю точно: если меня кто заинтересовал, я его ни за что не упущу. Так вот, первую неделю Родни ходил в Британский музей, читал книги о просвещенности и чести, их там тьма-тьмущая, издавали их по преимуществу в 17–18 веках, как я думаю, для выскочек. И меня тешила мысль, что теперь, после такого долгого перерыва, их опять штудирует Родни Кнур. Когда он не работал в Британском музее, он где-то шатался с Сьюзен Маллинз или болтал с ней по телефону.
С Британским музеем было покончено еще раньше, чем с Сьюзен Маллинз. Уже через две недели Родни начал брать книги из Лондонской библиотеки, что было вполне естественно, раз у него появился свой кабинет. Потом Сьюзен Маллинз перестала нам названивать, а раз-другой Родни звонил ей сам, но нарывался на ее мать (она именовалась не Маллинз, а леди Ньюнхем, потому что в свое время развелась с отцом Сьюзен и вышла замуж за несметно богатого пэра, индустриального магната консервативного толка), и разговор принимал довольно неприятный оборот. Потом настал день, когда Родни позвонил Сьюзен, нарвался на лорда Ньюнхема, разговор принял и вовсе неприятный оборот, и роману пришел конец. Тут Родни и вовсе перестал читать книги из Лондонской библиотеки, а уж ходить в Британский музей и подавно. По-видимому, финансовые прожекты увлекали его не в пример больше научных изысканий. Меня опять-таки все это ничуть не удивило, но я решила не делиться с Генри своими наблюдениями, не то он чего доброго будет бояться, что, кроме этой блистательной первой главы, они от Родни больше ничего не получат. А вдруг Родни еще возьмется за ум, хотя я в это не слишком-то верила.
И мы с Родни начали разъезжать в его «эм-джи» (по идее Родни должен был бы считать для себя зазорным ездить на машине более позднего выпуска, чем «де-ди-онн», но, к великому моему облегчению, он так не считал). Ездили туда-сюда, где только не побывали. Пересмотрели кучу прелестных домов, сперва в Лондоне, но со временем стали все чаще уезжать подальше. Некоторые из домов, если верить Родни, он чуть было не купил. Затем, так как Родни предполагал кое-какие из домов (после того, как он их купит) приспособить под меблированные комнаты или квартиры, мы пересмотрели множество старинных особняков. Особняки, которые мы смотрели, были явно дороговаты для таких целей, но Родни сказал, что его никогда не привлекала дешевка и что нет смысла быть знатоком, если не применять свою эрудицию на деле. И верно, то есть я хочу сказать, что знатоком он и верно был. Еще мы часто обедали вместе, и отлично обедали. Согласно моей теории, на первом этапе за обед должен был платить Родни, потом, очевидно, платить придется мне. Я решила по возможности растянуть первый этап, и это мне удалось. А то еще мы вдруг срывались и закатывались в Хэмптон-корт, Кембридж, Хатфилд-хаус, Уилтон[55] и тому подобные места. Вот в гости мы совсем не ходили, отчасти потому, что это было бы не вполне удобно, но в основном потому, что нам и вдвоем было хорошо. Зато, когда мы проносились мимо огромных парков или видневшихся в отдалении замков, Родни рассказывал мне, кому из его друзей что принадлежит, — и большего удовольствия он не знал.
Нам и правда было хорошо, хотя Родни говорил, что ему было бы лучше, если бы я решилась с ним переспать. Иногда он улещал меня, во всяком случае, пускал в ход свое обаяние, и притом немалое, а что же еще значит улещать? Но по большей части он мной помыкал — у него была своя теория обольщения, вытекавшая из его системы взглядов на общество; из нее следовало, что больше всего женщина жаждет покориться силе. Еще он твердил, что если я не дам себе воли и не покорюсь ему, а ведь в глубине души я ничего другого и не хочу, я в самом скором времени стану закомплексованной стервозой. У меня и сейчас, в мои двадцать семь, сказал он, есть все к тому задатки.
— По-вашему, — наседал на меня Родни, — если у вас недурные глаза и хорошая фигура, вам до конца дней будет сходить с рук, что, вы готовы каждого встречного раззадорить, а потом в кусты. Хочу предупредить — вы, того и гляди, превратитесь в законченную стерву, на которую никто не польстится. А при вашем ехидстве, выкрутасах и склонности к хандре это не за горами. Вы ведете себя просто нецивилизованно.
55