Я б, пожалуй, все-таки собралась с силами и отклонила его, не заведи тут Генри разговор о том, где нам отдыхать; разговором этим он неизменно приводит меня в ярость. Каждый год, с тех пор как мы поженились, Генри подступается к этому разговору таким манером:
— Не знаю, почему бы нам не поехать в Венецию, Мадрид или Рим. Мы можем себе это позволить, мы заслужили отдых.
Для начала скажу, что отдых не заслуживаешь, а просто едешь отдохнуть, и все дела, потом напомню, что денег у нас куры не клюют, так что мы запросто можем позволить себе поехать в Венецию или, скажем, в Рим. Я жду не дождусь, когда Генри скажет:
— Не знаю, почему бы нам в этом году не отдохнуть в Лиме, а на обратном пути, пожалуй, имеет смысл завернуть в Гонолулу или на Мадагаскар. Мы можем себе это позволить.
Но раз уж у Генри нет привычки говорить просто — а на нет и суда нет, — тогда я предпочла бы, чтобы он сказал:
— Куда поедем в этом году, Джун, в Италию, Испанию или Северную Африку? Тебе выбирать.
Не успели мы расстаться с Генриэттой, как Генри опять вылез со своим неизменным:
— Не знаю, почему бы нам в этом году не поехать во Флоренцию, мы можем себе это позволить.
А я возьми да и скажи:
— Зато я знаю почему: потому что какого черта мне туда ехать?
Тут он расстроился, а так как я и без того чувствовала себя перед ним виноватой, я извинилась, сказала, что у меня опять хандра и что я, пожалуй, не прочь поехать во Флоренцию.
Генри сразу взбодрился.
— Вот и отлично, — сказал он. — Очень рад, а то я никак не мог решиться сказать тебе одну вещь. Видишь ли, мне неожиданно придется поехать по делам в Нью-Йорк. Всего на полмесяца, но вылетать надо на следующей неделе.
Нельзя сказать, чтобы мне хотелось сломя голову нестись в Нью-Йорк по издательским делам, но тут все сошлось одно к одному, так что я взбесилась и решила с ходу: я хочу того же, что и Родни, даже если мне и придется покориться ему в плане физическом. Впрочем, на поверку вышло, что покорность эта далась мне не так уж тяжело. То есть ничего такого «особенного» меня не ожидало, зря я беспокоилась. Что же касается всего прочего, то ничего лучше и желать было нельзя.
Так что, когда Генри отбыл в Нью-Йорк, мне пришлось, как говорится, сделать ставку на новый курс. Правда, перед отъездом Генри решил на субботу и воскресенье отвезти меня подышать воздухом в Суссекс и ублажал меня там как только мог. Наверное, меня должны были бы мучить угрызения совести, потому что Генри ублажал меня изо всех сил. Но я думала лишь о том, как бы все эти причины и следствия, которые вытекают друг из друга, не испортили мне жизнь, вместо того чтобы ее скрасить. В конце, концов я поставила на новый курс, чтобы сделать свою жизнь менее скучной, а если в результате мне только и предстоит, что принимать решения и стоять перед выбором, скучнее вообще ничего не придумаешь. Как бы там ни было, одно решение я приняла — пусть я не могу не думать о Родни, говорить о нем с Генри я не стану. В конце концов, после того как Генри так меня ублажал, было бы черной неблагодарностью разговаривать с ним о Родни.
Однако вышло так, что Генри сам завел разговор о Родни. Оказывается, если поначалу леди Энн не потеряла лица, чудо это длилось недолго. Как-то в гостях, хлебнув джину еще больше обычного, леди Энн забылась и потеряла лицо прямо на глазах у Генри. Никто и представить себе не может, сказала она, во что ей обошелся Родни (ну зачем ханжит, подумала я, ведь сама же следом сообщила во сколько), и никогда в жизни она не получала так мало взамен. По-моему, трудно выразиться неудачнее, учитывая ее биографию. Генри огорчился; хоть Родни ему и нравился, леди Энн была его старым-престарым другом, но я сказала, хоть леди Энн и старая, спору нет, это еще не дает оснований верить именно ей (в конце концов, в таком возрасте не мудрено и выжить из ума), потом напомнила Генри, что «и в аду нет фурии злобнее»[59]. Мне ничего не стоило утихомирить Генри — он настроился ублажать меня и был готов отмести все, что могло ему помешать. Но я поняла, что отныне отношения Родни и Генри изменятся точно так же, как они уже изменились между нами тремя.
59
Ставшая пословицей фраза из пьесы У. Конгрива «Невеста в трауре»: «И в аду нет фурии злобнее отвергнутой женщины».