— Что у тебя, руки отсохли? Не мог как следует лошадь стреножить! Одни убытки от тебя, лодырь.
Брат опять раза два больно ударил меня, и опять его остановил Карим-бабай.
Тут подошли свидетели. Они не могли не увидеть моё окровавленное лицо. Ахмет-агай попробовал усовестить брата:
— Осенью за лошадьми трудно смотреть, все они в поле лезут — колос сытней травы. Ну, виноват Гали. Но можно ли так избить ребёнка?..
— А кому убытки платить, мне или ему? — огрызнулся брат.
Возле развороченной копны разгорелся спор.
— Целый воз испортила! — доказывал Карим-бабай.
— Где у тебя глаза? Тут воза не будет! — не соглашался брат.
— Нет, будет, будет! — упорствовал старик. — Не веришь мне, давай людей спросим.
Когда брат понял, что ему придётся платить больше, чем он рассчитывал, глаза его налились кровью. Он снова хотел ударить меня.
И, как заяц, которого травят собаками, я пустился по полю наутёк к реке, там можно было укрыться в густых кустарниках.
Брат крикнул мне вдогонку:
— Чтоб твоего духа в моём доме не было! Чтоб больше ты не попадался мне на глаза! Я за себя не ручаюсь: увижу — убью!
С разбегу я грудью врезался в кусты. Надо бы отдышаться, но страх перед братом, который найдёт меня и снова будет бить, погнал меня дальше, в самую чащу.
Ломило виски, рябило в глазах, ноги подкашивались. Я упал на землю, уткнулся лицом в опавшие листья, от которых сладко пахло осенью, и долго-долго плакал.
Я плакал о том, что идти мне некуда, назад дороги нет. Но когда я выплакался, стало легче: больше мне не придётся терпеть побои брата и злобную ругань енге, я навсегда покинул их трижды проклятый дом.
Был тихий тёплый предосенний день прощания летнего солнца с землёй. В воздухе сверкали золотые искры летающих паутинок.
На озере крякали дикие утки, о чём-то совещались перед отлётом. Может, старые селезни предупреждали молодых, как надо остерегаться охотника. Наверное, для них охотник был так же страшен, как и для меня брат.
Высоко в небе перекликалась журавлиная стая. Я проводил глазами летящих птиц. Счастливые! Если бы я мог улететь с ними далеко-далеко!
Вода в озере была чистая и спокойная, на гладкой поверхности ни одной морщинки.
Я наклонился, чтобы помыться, и испугался, увидев в зеркале воды своё отражение. Что стало бы с отцом и матерью, если бы они увидели своего бедного Гали! Распухший нос словно вырос, так сильно его раздуло, на лбу синяки и шишки, по чёрному от грязи лицу размазаны потёки слёз и крови.
Морщась от боли, я смыл с лица кровь и грязь. Потом лёг в траву на солнечной полянке и заснул.
Проснулся я от озноба. Солнце ушло с полянки, с севера подул прохладный ветер, нагоняя мрачные чёрные тучи.
Мне очень хотелось есть. Ведь со вчерашнего вечера у меня, как говорится, маковой росинки во рту не было. Эх, если бы найти горбушку чёрного хлеба! Как бы я вцепился в неё зубами! Когда ты голоден, нет ничего на свете вкуснее, чем чёрный хлеб!
Будь сейчас весна, я бы пожевал щавель, борщевик и другие съедобные травы. Но осенью их не найти.
На черёмухе кое-где остались чёрные бусины ягод. Я залез на дерево и, переступая с ветки на ветку, стал срывать редкие кисточки. Но ягод было слишком мало, чтобы я мог насытиться.
Я попробовал даже калину, которую птицы не клюют. В животе по-прежнему бурчало от голода.
Коричнево-чёрные облака наползли на солнце, которое опускалось всё ниже. Ветер усиливался. Холодный, резкий, он пронизывал меня до костей.
Надо было решать: куда идти, где провести ночь.
Будь сейчас лето, когда ночи короткие и тёплые, я бы не беспокоился. Лежал бы в траве под деревом и слушал бы соловьёв. Но осенью в лесу задрожишь.
Я вышел к просёлочной дороге. Послышался скрип колёс: это наши деревенские возвращались с поля домой. Спрятавшись в кустах, я наблюдал за ними…
Вот это подвода Насыри-бабая. Со своими двумя сыновьями он огораживал стога. Старик что-то тихо бормочет, сыновья весело переговариваются. Трудовой день окончен, можно теперь отдохнуть.
А это две подводы Рафика-бабая. У него большая семья. И все они — сыновья, дочери, невестки — дружно работали на молотьбе.
Я смотрел на них с тоской и завистью. Они ехали домой. А у меня не было ни дома, ни семьи.
Стук колёс затих, и по безлюдной дороге я медленно побрёл в сторону деревни. Если в прохладную пору подойти с поля к деревне, на тебя пахнёт теплом человеческого жилья. В тот вечер, стоя на деревенской околице, я сильней обычного чувствовал это тепло.