Теперь надо было начинать вторую главу, пока не остыло.
«Глава вторая» — черкнул профессор на свежем листке. И не давая себе времени опомниться и продышаться, продолжил чирюкать: «Зина устроилась на унитазе и пригорюнилась. После вчерашней бурной ночи отчаянно ныла растревоженная женская снасть. С головы вместо элегантной причёски свисало какое-то сено, на шее красовался огромный засос. Рыжая шмара, похоже, удрапала с Толяном, а платок со следами спермы старого сквайра…» — Пенсов вовремя поймал незаметно прокравшееся в текст учёное словцо, прихлопнул, вписал на его место «старого англичанина» — и продолжил: «… можно было считать навсегда потерянным вместе с ридикюлем. В соседней квартире полупьяные молдаване, матерясь по-румынски, штробили стены под евроремонт. Короче, неделя начиналась неудачно во всех отношениях».
Не перечитывая, не останавливаясь, не давая себе передыху — истребив только слово «растревоженная», слишком сложное для массового сознания — он высадил на бумагу второй, третий, четвёртый абзац. Главная фичёра была именно в безостановочности процесса: думать приходила пора впоследствии, когда бред, сочинённый во второй главе, надо было как-то объяснить — для чего, собственно, и писалась глава первая. Потом сбоку присобачивалась третья, и дальше всё шло по накатанной колее без остановок. В какой-то момент Пенсов чувствовал, что пора бы уже и пересаживаться за комп. Тут он уже разгонялся по полной — только клавиши трещали, как сырые дрова в буржуйке. На десятом-одиннадцатом листе он обычно врубал музон: что-нибудь из Джо Дассена или «Томбе ля неже», которую мог слушать бесконечно.
Сегодня ему случилось посидеть за компом дольше обычного. Правда, сперва пришлось всё-таки на пару минуточек включить голову: надо было придумать какую-нибудь душещипательную интригу с обспусканным платочком. Это, положим, взяло не пару минуточек, а где-то с полчасика чистого вре, зато потом дубинушка таки ухнула, зелёная сама пошла: настенные часы пробили восемь, когда Андрей Валентинович, наконец, утомлённо отвалился от компьютерного столика. Посмотрел в окно: там было пусто и сумрачно. В середине неба была луна, прищемлённая тучами сверху и снизу, как гамбургер. В голове всплыло: была какая-то сказочка про то, как Луну делают немцы в Гамбурге. Братья Гримм? Непохоже что-то. Он хмыкнул, накапал пол-лафитничка водовки. Потом, рассудив обстоятельства, добулькал доверху. Выпил. Отмороженные мозги чуть согрелись, и Пенсов, наконец, вспомнил, что про Луну — это Гоголь, «Записки сумасшедшего».
Ему иной раз приходило на ум, что грязное занятие, которым он пробавляется, и высокая культура, которую он почитает, различаются не как вода и масло, которые не смешиваются по своей природе, а, скорее, как белок и желток в яйце: достаточно чуть повредить тонкую оболочку желтка, чтобы жёлтая вкусняшка вытекла в неопрятную белую слизь. Поэтому он старался не соприкасать две сферы жизни даже мысленно. Иногда, впрочем, случались проколы. Как, например, в начале года, когда ему заказали допереводить «Психологию личностного роста», сочинение некоего Джорджа Козловичи, профессора то ли из Бостона, то ли из Принстона — в общем, из тех краёв, где учёные занимаются наукой, а не проституцией. Зачем Хапузов купил права на эту самую «Психологию», профессор так и не узнал. Видимо, по ошибке. Чтобы получить с паршивой овцы хоть клок зелёной шерсти, шеф решил опустить текст до уровня гламура. Андрей Валентинович вместо этого увлёкся, начал делать какие-то выписки, перепроверять ссылки, добавлять академической ясности — и охолонился, когда до сдачи осталось четыре дня, а первые главы Жорик завернул со словами: «Это чего такое ваще? Я же ясно, сказал, сто раз, блядь, повторил: текст надо бодяжить, а не грузить, бодяжить, блядь, а не грузить, нах…» Он произнёс ещё много слов, от которых даже у привычного ко всему Пенсова затряслись губы и покраснела шея. В тот же день он сел и разбодяжил эти несчастные три главы до полных тошнотиков, а за оставшиеся дни успел сбацать, помимо остатков «Психологии», ещё и книжицу «Худеем без диеты».
С тех пор он чётко делил попадающееся ему на жизненном пути сущее на две половины. В одной была водка, компьютер, Зина Вагина и прочая свинцовая мерзость постсоветской жизни. В другой — коньяк «Croizet VSOP», хорошие книги, редкие встречи с оставшимися в Москве друзьями. Кроме науки, к сожалению. Последний раз он просматривал «Цитологию и гистологию» пять лет назад, и убедился — никакой цитологии, да и биологии вообще в России больше не существует, тема закрыта с концами.
Он выключил комп, встал, запахнул шёлковый домашний халат и отправился на кухню, где его ждали два сырых яйца, тефлоновая сковородка и сын.
Дементий сидел на подоконнике и смотрел на улицу. На улице бестолково цвели раскоряченные липы, под ними коротала время иномарка военного цвета. Люди в белых рубашках с короткими рукавами, заинтересованно засунув хрюсла в жёлтую прессу, неспешно стекались к бульвару. Пенсов-младший смотрел на всё это с обычной отсутствующей улыбочкой, задумчиво накручивая на палец длинную белую прядь.
Сын у Пенсова образовался, можно сказать, случайно. Андрей Валентинович женоненавистником не был, но полудённый бес посещал его редко. Женился он, так сказать, в зрелом расцвете, на дочке академика Кушелевича. Дочка, Настенька Кушелевич, интеллигентная женщина ахматовского склада, имела два образования и английский, была начитана и остра на язык, знала толк в дорогом куреве, и, как всякая уважающая себя интеллигентная женщина, страдала мигренями, резко обостряющимися при виде брачного ложа. Дементий стал плодом совместного посещения семидесятилетнего юбилея настиного дорогого папочки, где Настя как-то особенно удачно нарезалась, да и Андрея охватило несвойственное ему игривое настроение. В результате ими был зачат Дёма. Произошло это в персональной «Волге» академика Кушелевича. О каковм обстоятельстве Анастасия Натановна — будучи, опять же, женщиной интеллигентной — охотно рассказывала в обществе.
Это был единственный момент, когда она вспоминала о сыне. После тошнотной беременности (родов ей удалось избежать — кесарево избавило её от мук) все заботы о маленьком Дёмке были благоразумно свалены на супруга. В конце концов, Настеньке было просто некогда заниматься ребёнком: как раз в это время она открывала для себя поэзию Фроста, живопись Чурлёниса и ароматизированные сигариллы.
Зато Пенсов открыл для себя молочные смеси и ночные кормления, научился готовить укропную водичку и часами держать ребёнка на плече в ожидании отрыжечки, потом приобрёл опыт общения с приходящими нянями и детсадовскими воспитательницами, освежил в памяти правила русской грамматики и теорему Пифагора, а также узнал много нового о детской сексуальности и противопожарной безопасности.